Бенкендорф. Сиятельный жандарм

— Тебе объяснять — ребенку малому? А пожалуй, и объясню! Испанский сапог вполне уместен. И об испанской революции напоминать будет. Впрочем, пытки ни к чему. Эти господа и без того язык развяжут.

Метод развязывания языков Чернышев демонстрировал чуть ли не при каждом допросе. В Волконского он вцепился мгновенно.

— Стыдитесь, генерал-майор князь Волконский, прапорщики больше вас показывают! — воскликнул он на первом же допросе.

Тогда Бенкендорф поставил его на место, однако весьма тактично. На Волконского он старался не смотреть, хотя и не стыдился нынешней своей позиции. Бенкендорф всегда высказывался против мятежных настроений, отрицая пользу насильственных действий в политической жизни.

— Особо в России это ни к чему не поведет, а только к пролитию крови. Ни на шаг не подвигнет к лучшему общественное устройство. Да и в других странах тоже.

О себе он однажды сказал Волконскому:

— Как я могу сделать что-либо против императора, когда его матушка и мне как мать родная. Она меня воспитала. Она мне дала средства к жизни. Выступить и против здравого смысла, и против матери — разумно ли? Совесть мне иное советует и подсказывает.

Чернышев однажды и штабс-капитана лейб-гвардии коннопионерского эскадрона Михайлу Назимова пытался грубо спровоцировать, загнав подлым вопросом в угол. Назимов задолго перед возмущением уехал из Петербурга в отпуск, подав прошение об отставке. Однако позднее передумал и изъявил желание продолжить службу в отмену ранее поданной просьбы. Вина Назимова для Бенкендорфа была не то что сомнительной, но, скорее, случайной. От запирательств своих Назимов быстро отрекся и отвечал чистосердечно и ровно. А Чернышев задал жестокий вопрос, который не только ставил Назимова в неловкое положение против товарищей, но и не помогал раскрытию подлинных фактов.

Подрагивая ногой, покручивая ус и сощурив красивые глаза с оттенком пренебрежения к обвиняемому во взгляде, Чернышев спросил:

— Что вы сделали бы, штабс-капитан, если бы были в Петербурге четырнадцатого декабря?

Бенкендорф опередил Назимова и не дал ему ничего отвечать:

— Ecoutez, vous n’avez pas le droit d’adresser une pareille question c’est une affaire de consience [62].— И он, привстав, взял руку Чернышева, перегнувшись через стол.

Пристрастность Чернышева явственно проступала даже рядом с такими членами комиссии, как барон Дибич или Левашов. Бенкендорф и князь Александр Николаевич Голицын стояли за более либеральный подход к допрашиваемым. Чернышев и генерал Потапов за более жесткий. Голицын чувствовал себя не совсем ловко. Покровительствуя чиновнику Александру Ивановичу Тургеневу — брату одного из главных заговорщиков Николая Тургенева, он ждал от первого просьб и молений. Николай Тургенев, конечно, в Россию ни при каких обстоятельствах не возвратится и окончит дни в чужих краях. Однако и там жизнь испортить легко. Голицын жалел Тургеневых, хотя, когда узнал, что Николай подал голос за республиканское правление, воскликнув:

— Le pr'esident sans phrases! [63]— только покачал головой и сам в свою очередь воскликнул:

— Это не только против Божьего помазанника, но и против Бога и России!

Вместе с тем, как человек глубоко религиозный, он не хотел неоправданных страданий и предпочитал на кое-что закрывать глаза. Положение узников у него вызывало разноречивые чувства. Он презирал их за обманную попытку использовать неразбериху и возмущение и вместе с тем сочувствовал страданиям и жалкому положению, в котором они оказались, считая это карой за атеизм и пренебрежение традиционными ценностями. Расстановка сил в комиссии была достаточно сложной. Покойный император доверял Голицыну более, чем адмиралу Мордвинову или Сперанскому. Даже Аракчееву он предпочитал Голицына. Александр Николаевич сохранил и доверие нового императора. Кое-кто из тех, кому он сейчас поручил задать каверзный и уничтожающий призрачную надежду на благополучный исход вопрос, прежде ругали его мракобесом и гонителем свободной мысли. Однако Голицын, прекрасно это знавший, поступал несколько иначе, чем ожидалось. Впрочем, от многих ожидали другого, чем дождались. Разве кто-нибудь мог вообразить, что добродетельный Карамзин во всеуслышание заявит:

— Я, мирный историограф, алкал пушечного грома, будучи уверен, что не было иного способа прекратить мятеж!

Пушечного грома алкал и государь, чья жизнь находилась в действительной опасности. Карамзину же ничто не грозило. Тех, кого он именовал безумными либералистами — Бестужевы, Рылеев и их достойные клевреты, — в случае удачи и пальцем бы его не коснулись, обратив быстро к полезным занятиям и не вспоминая об исторических, с их точки зрения, ошибках. Укрывшись вместе с Аракчеевым, князем Лопухиным и князем Александром Борисовичем Куракиным в Зимнем, он почему-то отделил себя от них, хотя был по своему прошлому и взглядам ближе к ним, чем кто-либо другой.