Бенкендорф. Сиятельный жандарм

Зимний полыхал неделю. Воздух сотрясали будто пороховые взрывы — это проваливались полы и потолки. Перекрытия во дворце оказались достаточно прочными. Языки пламени, вырываясь из окон, облизывали кое-где еще сохранившие прежнюю краску стены. Постепенно красавец Зимний превратился в груду почерневших камней. Накопившийся мусор вывозили из остывающего пожарища и отправляли на Монетный двор для выжигания частиц золота и серебра. Издали Зимний извергал вверх столбы дыма и пламени и походил на Везувий, который изобразил Брюллов на знаменитой картине.

— Как ты думаешь, Леонтий Васильевич, — спросил Бенкендорф Дубельта на четвертый день пожара, — сколько народу здесь собралось?

Толпа стояла вокруг по-прежнему молча, без шапок и время от времени осеняя себя крестным знамением. Про таких говорят: как громом пораженные. Дубельт объехал на лошади Зимний и, возвратившись, сказал:

— С полсотни тысяч собралось!

— И ни один не вор!

Когда пламя унялось, дым рассеялся и головешки остыли, Бенкендорф и Дубельт взяли лучших сыскарей и чиновников из III отделения и Министерства внутренних дел для исследования и выяснения истинной причины пожара.

— Нет ли тут иностранной руки? — задумчиво произнес Дубельт.

— Чьей, например?

— Любой соседней: Австрия, Пруссия, Франция. Англию нельзя сбрасывать со счетов. Верхние слои между собой вроде бы в согласии, а внизу ненависть кипит друг к другу, этими же кругами и разжигаемая. Исконные враги России никуда не исчезли. Надо держать ухо востро и коней оседланными.

Но оказалось — иное. В Петровском зале лопнула печная труба, затлела балка и тлела два дня под полом. Когда был замечен или, скорее, нюхом схвачен слабый дымок, стали отыскивать источник — откуда что взялось. Дымок тянулся из щели в печи. Тогда разобрали участок пола — ничего не обнаружили. Взяли ручную пожарную трубу — попрыскали, понюхали, дымок исчез — ну и успокоились, а пламя к вечеру вырвалось из-под пола и пошло полыхать по плинтусам да по карнизам.

— Никого к дознанию не привлекать, — распорядился государь. — И кончить розыск!

Придворный роман в окружении прибалтийского ландшафта

Зима этого года как бы разделила и придворную жизнь, и жизнь самого Бенкендорфа после мятежа на две части. Пожар в Зимнем показал хрупкость существования даже такого мощного и красивого сооружения, как Зимний. Зато Аничковский дом полюбился императору еще больше. Несмотря на пространство покоев и громадный кабинет, он себя чувствовал там уютнее. Балы в Аничковом приняли оттенок интимности, какого раньше в Зимнем не ощущалось. И звезда божественной Амалии зимой и весной заблистала новым светом. В ней отразились и голубые искорки глаз императора, которому она нравилась все больше и больше.

Душа человека у подножия трона преданного сердцем и телом повелителя представляет собой неразгаданный клубок чувств и мыслей. Она лишена тех страданий, которые свойственны при определенных обстоятельствах обыкновенным — пусть и знатным, но далеким от трона людям. Государь — Божий помазанник, государь — Бог, и никакое его движение, никакое действие не может причинить боли и неприятности верноподданному. А вернее Бенкендорфа у государя ни до, ни после него не существовало. Верность Бенкендорфа признавали и недоброжелатели. Оттого-то и чувство к божественной Амалии, вспыхнувшее давно, иногда и неосознанно тлело в груди и вырвалось пожаром наружу, когда государь отступил и решил закончить мучительный для белокурой красавицы роман.

Романная стихия при александровском и николаевском дворе была в общем лишена искренних чувств. Двор отца императора Павла, несмотря на проделки Кутайсова и развращенность Аракчеева, носил черты большей сдержанности и осмотрительности. Суровая атмосфера в Зимнем и Павловске противопоставляла екатерининскому шабашу добродетельность и некую идеалистичность отношений. Послереволюционное нашествие французов расшатало нравы. Ферлакурство императора Александра не считалось большим грехом. Императрицы и великие княгини мирились с существованием официальных любовниц. Длительная связь императора Александра с Нарышкиной-Четвертинской воспринималась как само собой разумеющееся. Поговорка: быль молодцу не в укор — превратилась в принцип. При подобном положении вещей женщина обладала неравными правами и всегда находилась в униженном положении. Ее чувства и страсти гасили страх и вынужденные обстоятельства. Тайны любви становились известны и обсуждались почти открыто. Несчастные мужья, братья и отцы превращались в мишень для острословов. Женская прелесть нигде не ощущала себя в безопасности. Любой мог сорвать покров. Богатство, знатность и официальное положение не служили достаточной защитой. Однако условности этикета соблюдались, и особенно в Аничковом. Но красавицам от того не становилось легче. Об их переживаниях мало кто задумывался. Страдания соблазненных и покинутых не вызывали сочувствия.