Бенкендорф. Сиятельный жандарм

И на сей раз неподалеку от камина расположился за столиком непременный участник интимных бесед с дипломатами Дюрок, герцог де Фриуль и обер-гофмаршал двора, с худощавым и приветливым лицом, редким для ближайшего окружения Бонапарта. Галерея физиономий его любимцев — генералов и маршалов — не отличалась разнообразием. Почти все принадлежали к одному типу людей — храбрые, резкие, неглупые, с развитым чутьем и высокой степенью приспособляемости к обстоятельствам. Почти все прошли армейскую революционную школу, отбросив после термидора и брюмера малейший намек на идеализм, если таковой наличествовал раньше. О Мюрате упоминать нечего. Он не раз описан в русской литературе и слишком хорошо известен. Разумеется, он был намного умнее и разностороннее, чем его изобразил Лев Николаевич Толстой. Остальные менее знакомы широкой публике. Мрачный и вульгарный Даву. С характером увесистым, как молот. Ней, с яростными фанатичными глазами. Смелый и молниеносно принимающий решения. Замкнутый и будто всегда отсутствующий Бертье. Лукавый и свирепый Мармон. Массена, чья внешность выдавала прошлое лучше, чем полицейское досье. Рапп с кривым клювом хищной птицы. Лица открытые и вдохновенные, такие, как у маршала Ланна, попадались редко. Костистая фигура шотландского выходца Макдональда обращала на себя внимание раньше, чем его неподвижная физиономия. Груши, с вечно растерянной улыбкой на устах.

Им дышали в затылок корпусные командиры. Младший отряд, сражавшийся в революционной армии. Среди них попадались и те, кого лет пятнадцать назад называли санкюлотами и кто проложил себе путь шпагой. Да кого ни возьми — от Браге д’Илье с унтер-офицерскими усами — жесткой щеткой, из-за которых гризетки сходили с ума. И Бельяра, более похожего на нотариуса, до Эксельмана, чьи бакенбарды напоминали мужицкую бороду, и толстоморденького сонного Эрнуфа с вьющейся челкой на лбу — есть на что поглядеть! Есть чем полюбоваться! Русский офицерский корпус имел иной облик. Но нельзя не отдать французам должное — крепкие ребята! Крепкие орешки — сразу не расколешь!

Дюрок — не часто встречающийся экземпляр. Возвышенное выражение лица и не свойственная наполеоновским выкормышам интеллектуальность, интеллигентные манеры и мягкая сдержанность выделяли его из общей массы и привлекли внимание Наполеона, которого от обыкновенного капрала отличало одно качество — понимание, что божественный император великой и прекрасной Франции должен быть не только полководцем — гениальным и несравненным, то есть удачливым убийцей и обманщиком, но и покровителем изящных искусств, глубокомысленной науки, блестящей, славящей его литературы, театральных кулис, художника Давида, холуйских газетиров, промышленников и торговцев смертью, банкиров-кровососов, охотничьих собак, египетских пирамид, Лувра, Марсельской гавани, врачей, биржевиков, евреев, немецких протестантов, американских инсургентов и русских эмигрантов, которым наскучила холодная и унылая Россия.

Интеллигентность в post-революционной Франции была не в моде, впрочем, как и в революционной и дореволюционной. Да знала ли Франция той эпохи, что такое интеллигентность? Нет! Где уж ей! Занятая внутренними усобицами и внешними войнами, она огрубляла, а не смягчала души. Да здравствует Франция! Вперед! Вот и вся философия Бонапарта. Дюрок был человеком более содержательным. Его ограничивала и в конце концов сгубила, забрав сравнительно молодую сорокалетнюю жизнь в битве под Бауценом, непоколебимая вера в гений императора, которому мнилось, что он идет от победы к победе, а шел в действительности к позорному провалу всей своей политики и оглушительному поражению, даром уничтожив сотни тысяч молодых жизней. Преклонение перед чужими способностями свойственно интеллигентскому сознанию.

Дюрок умел нравиться. Он завоевал расположение Толстого и Бенкендорфа прежде остального отсутствием надменной агрессивности, которую подозревали в каждом французе терпевшие поражение русские.

Иногда Дюрок во время бесед что-то записывал за Наполеоном на отдельных широких листах.

Несколько дней назад Савари доставил письмо из Петербурга, и император пожелал высказаться.

— Прусская проблема и турецкий вопрос существуют сейчас в неразрывной связи, — говорил Наполеон, постукивая пальцами левой руки по правому колену. — Согласитесь, что неразумно с моей стороны одно отделять от другого.

Толстой наклонил голову, но движение не означало согласия и противоречило тому, что он отвечал.

— В Тильзите не было и речи, чтобы связать турецкое дело с прусским. — Он сурово нахохлился и продолжил: — Мы готовы помочь вам добыть себе часть Турецкой империи, но в Тильзите мой государь не обещал, что за приобретенное Россией в Турции Франция получит себе вознаграждение на счет Пруссии.