Беранже

Пьер Жан вовсе и не собирался выступать в печати с песенками. Другое дело, если б удалось опубликовать серьезные поэтические труды! Он пытался сделать это. Собрал все свои пасторали, написал к ним красноречивое вступление, обращенное к Люсьену Бонапарту, и предложил рукопись издателям. Но лица издателей и цензоров вытягивались и замыкались после первой же страницы вступления — дальше они читать не хотели, имя опального Люсьена действовало на них, как пугало. Не помогли и рекомендации Арно. Сборник был отвергнут.

Может быть, испробовать свои силы в драматических жанрах? Беранже надеется, что Мольер и Аристофан вдохновят его, выведут из пыли древних гробниц, из тупика, в который завели его эпические и пасторальные поэмы.

В который раз перечитывает он великих мастеров комедии. Мольер для Беранже — «солнце поэзии»; великолепен и предшественник Мольера — Реньяр, мастер легкого остроумного диалога.

Вдохновившись, Беранже набрасывает планы пяти комедий и над двумя из них тотчас же начинает работу. В первой он собирается высмеять нравы жрецов науки, риторов и менторов, драпирующихся в античные тоги, в другой, под названием «Гермафродиты», он ударит по женоподобным, сюсюкающим щеголям. С юности сохранил он ненависть к мюскаденам.

Комедии он, конечно, напишет в стихах.

Строки множатся, автор тщательно отделывает их, но действие толчется на месте, конфликты не развиваются с достаточной энергией. Беранже ясно видит это, придирчиво перечитывая несколько написанных актов и сравнивая их с великими образцами. Нет, кажется, драматург из него не выйдет! Наброски комедий летят в дальний ящик, где хранится целая груда незаконченных его произведений.

* * *

Ему уже недалеко до тридцати, а до известности, до признания, кажется, будто еще дальше, чем было в двадцать лет. Каким легким и приятным представлялось ему ремесло писателя, когда он поселился в мансарде на бульваре Сен-Мартен! Быть свободным и писать стихи — остальное приложится, так думалось ему тогда. И стихи лились сами собой; он не представлял еще себе, какие требования ставит перед поэтом собственное его стремление к мастерству. Не предвидел и тех трудностей, тех ограничений свободы творчества, какие возникают при деспотическом режиме.

А теперь чем глубже он погружается в работу, чем пристальнее изучает высокие образцы, тем неумолимее становится его взыскательность к себе.

Учиться у мастеров прошлого, но не делаться их подражателем, найти свой путь, заговорить своим голосом. Удастся ли ему когда-нибудь достигнуть этого?

Не отдавая себе в том ясного отчета, молодой поэт движется в своем творчестве сразу по двум дорогам. Главная из них — до поры до времени он уверен в том, что она для него главная! — это проторенная многими поколениями, образцово расчищенная и подстриженная аллея высоких жанров, классических традиций. Все здесь размерено, расчерчено, высчитано, предуказано. Не отклоняйся в сторону! Берегись нарушить чинный ритуал! Но какой же она стала скучной, плоской, казенной, эта когда-то цветущая гордая аллея! Не гиганты Мольеры и Расины шагают по ней. Нет! В начале XIX века здесь семенят эпигоны Делили и Лебрены. Та ли это самая аллея? Не сбились ли уважаемые современники Беранже с настоящего пути? Но где же он, верный путь современного искусства?

Беранже ищет. Может быть, Шатобриан, имя которого уже гремит во Франции, укажет ему этот новый путь?

Беранже читает велеречивый трактат «Гений христианства», читает повести Шатобриана «Атала», «Рене», со страниц которых встает разочарованный герой, бегущий от современности в дикие леса Нового Света. Шатобриан отвергает культ разума, воздвигнутый просветителями, и с красноречивым пылом проповедует культ веры, возвеличивает и прославляет поэзию религиозного таинства.

Пьеру Жану с его республиканской закваской, с его трезвостью и жизнерадостностью подобные идеи враждебны. Но во время приступов тоски, порой одолевавших его в те трудные годы, начитавшись Шатобриана, он даже пробовал захаживать в церкви, выбирая часы, когда они были пусты: а вдруг на него найдет религиозное озарение? Оно не находило. Беранже написал Шатобриану. Шатобриан не откликнулся. И вылазки молодого поэта в область мистики прекратились, не оставив никакого следа, кроме нескольких плохих стихов, которые заброшены в самый дальний угол его ящика с неудавшимися опытами. «Разум остался хозяином в доме», — говорил Беранже. Впрочем, он и не пытался всерьез становиться на шатобриановский путь, слишком этот путь был чужд ему, не переносившему позы и фразы, с детства скептически относившемуся к обрядам. Пьер Жан всегда считал непростительной глупостью кичиться верой, которой у тебя нет, выставлять напоказ фальшивые драгоценности (наверное, он подозревал, говоря об этом, что и Шатобриан не слишком-то верующий!).