Бердяев

Вторая бердяевская статья — «"Живая Церковь" и религиозное возрождение России» — продолжала ту же тему христианского возрождения, но на материалах российской действительности. Формально речь шла о движении обновленчества, возникшем после революции 1917 года в Русской Православной церкви. «Обновленцы», выступавшие за упрощение богослужения, демократизацию церкви, имели большой «успех» — около половины приходов в России середины 20-х годов находились в подчинении обновленческих структур. Сама идея опоры на простых прихожан, реформирования церковной жизни могла бы вызвать понимание и поддержку у Бердяева, — ведь не так давно он сам примыкал к «новому религиозному сознанию»! Более того, даже в конце жизни, рассуждая в «Самопознании» о своей религиозной позиции, он написал: «Я всегда особенно хотел реформации»[310]. Но Бердяев понимал, что привилегированное положение клира «Живой церкви» не могло быть даровано властью из альтруистических побуждений, что слухи о том, что многие священники этой церкви — агенты ГПУ, оправданны. В этом убеждал его и личный опыт: он описывал в воспоминаниях, как во время своего последнего ареста и хлопот с высылкой видел на Лубянке «обновленческих» священников, даже епископа Антонина, которые чувствовали себя там как «свои». На деле «обновленцы» использовали идею изменения церкви (почерпнутую, в том числе, из духа Религиозно-философских собраний начала века) для раскола и отстранения патриарха Тихона, то есть для вполне определенных политических целей. Движение обновленчества было поддержано властью в обмен на лояльность. «Живая Церковь» же была одной из наиболее крайних групп в рамках обновленческого движения, и Бердяев относился к «Живой Церкви» резко отрицательно.

Но в этой статье был и второй «пласт», который косвенно рассказывает об отношениях Бердяева с русской эмиграцией. Начиналась статья афористичной фразой: «Два рода людей обречено на непонимание сущности и смысла революции — внешние революционеры и внешние контр-революционеры»[311]. В этой фразе, несомненно, есть личный подтекст: дело в том, что русская эмиграция в Берлине была не просто антисоветски настроена, большинство из оказавшихся на чужбине были «реставраторами», то есть мечтали о попятном историческом движении, о возвращении назад, в «Россию, которую мы потеряли». Бердяев не только считал это невозможным, но и был принципиально против такой установки. Практически сразу после приезда у него произошло столкновение с его хорошим знакомым — Петром Бернгардовичем Струве, жившим тогда в Праге, но переписывавшимся с Николаем Александровичем. Еще в период адаптации Бердяевых к новой берлинской жизни приехавший в Берлин Струве устроил на квартире у Бердяева встречу нескольких русских эмигрантов (Шульгина, Изгоева, Франка, Ильина, фон Лампе и др.). Присутствовал и сын Струве, Глеб Петрович, Глеб Струве и «готовил» этот визит, — он беседовал с Бердяевым и сообщал отцу в письме, что Николай Александрович «настроен в достаточной мере право (правей Франка), монархист, но о Белом движении, его значении и причинах его неудачи у него, по-видимому, превратное представление, и всякую дальнейшую вооруженную борьбу против большевиков он считает вредной»[312].

Бердяев полагал, что русская эмиграция не учитывает: жизнь в России за пять лет, проведенных ими на чужбине, не стояла на месте, поэтому речь нужно вести не о реставрации, а о движении вперед. Такой подход в эмиграции именовали «пореволюционным», он заключался в своеобразном признании «факта» свершившейся Октябрьской революции: реставрационные мечтания беспочвенны и наивны, необходимо относиться к большевистскому правительству в России как к исторической данности. Не поддерживая марксистских, коммунистических идей, сторонники «пореволюционной» точки зрения считали возможным использование положительных достижений советской власти. Их программа действий предполагала отрицание насильственного перехода к постбольшевистскому периоду (установка велась на эволюцию нового строя), использование советов как новой формы государственности и т. д.