Берег

– Узнал ее не я, - раздельно сказал он, не скрывая возникшего неудовлетворения. - Узнала она. Вероятно, случайно. Разумеется, случайно. По фотографиям в книгах, которые переведены здесь. Собственно, поэтому она и пригласила меня. Да, госпожа Герберт, с которой мы оба с тобой познакомились, - та самая Эмма из Кенигсдорфа, и это я знаю точно. Теперь можешь валять дурака и острить, Платоша, сколько тебе хочется.

– Ого-го-го, Ва-адик! Ну-ну, знаешь ли!..

Лицо Самсонова сначала распустилось в непритворном изумлении, но сейчас же собралось, теряя заспанную опухлость, близорукие глаза его потерянно сморгнули и стали до смешного беззащитными и выпуклыми.

– Ну-ну, Вадим! Вот оно, значит, ка-ак, - повторил он растянуто, вдохом вздымая грудь под пижамой. - Это ты меня окончательно огорошил, подожди, подожди, что-то я не совсем… Значит, она тебя через двадцать шесть лет узнала - и пригласила? И - что? Как она тебе это объяснила? Зачем пригласила? Ведь двадцать шесть лет - это уже все, все забыто, туман сплошной. Зачем она оставила тебя сегодня? Ты это можешь мне сказать?

– Спрашивай попроще. Думаю - одно любопытство ко мне.

– Любопытство… У нее? Неужели любопытство? Уверен? А как у тебя, Вадим? Только откровенно, если возможно… Мне что-то странновато было, знаешь ли, когда она начала тебя оставлять у себя. Скажи, у нее что - что-то особое есть к тебе?

– Думаю, нет. Но, представь, сразу вспомнил все. Будто вернулся туда, в сорок пятый. Даже сиренью запахло. В городке цвели сирень и яблоневые сады. Прекрасное было время, несмотря ни на что.

– Подожди, подожди… Как это - "прекрасное время"? Ты сказал, что знал ее несколько дней. У тебя что - серьезно было, что ли?

– Это трудно определить, Платоша. По крайней мере, после войны я ее вспоминал не раз. Неужели ты можешь точно объяснить, когда это начинается и когда кончается?

– Ох, Вадим!..

– Что "Вадим"? Что ты хотел сказать?

– Я хочу сказать, Вадюшка, не пей больше коньяк. И… подожди. Не люблю телефоны за границей.

И Самсонов засопел, уперся в подлокотники, вытащил свое грузноватое тело из глубины кресла, отчего расползлись на пухлой волосатой груди отвороты пижамы, деловито потянул подушку с кровати Никитина, накрыл ею телефон на столе, предупредительно сказал:

– Не сомневаюсь: все номера, где останавливаются русские, достаточно озвучены. А мы слишком громко…

– Не уверен, - сказал Никитин. - А впрочем, можно и потише.

– Сейчас, подожди, надо было соображать раньше… Вот жили-были два идиота! Работает твоя бандура? Включал?

Самсонов зашмыгал шлепанцами по ковру в угол комнаты, где стоял на тумбочке приемник, наугад пощупал и принялся нажимать кнопки, они защелкали костяным эхом. Потом возникли шорохи, сухой треск разрядов, обычные шумы радиопространства, вырвалась из недр приемника синкопическая музыка, где-то в оглушительной глубине тоненько проплетенная женским речитативным придыханием, неприятным сейчас в ночной тиши номера, и Самсонов после некоторых поисков покрутил рукоятку на шкале приемника, убавил звук, удовлетворенно заключил:

– Теперь договорим. Без свидетелей. Так-то лучше.

– Все знаешь, Платон. - Никитин усмехнулся. - Просто непревзойденный конспиратор.

– В двадцатом веке подобное знает и дурак, - отрезал мрачно Самсонов и зашлепал тапочками, задвигался по комнате, сверкая голыми, сливочно-белыми пятками. - Вот что я должен сказать тебе, Вадим. Все это не очень мне понятно. И не очень нравится мне, - заговорил он в сосредоточенном раздумье. - Вся эта странная лирика, которая уж совсем ни в дуду. Узнала, оказывается, тебя по фотографии, пригласила на дискуссии - что, почему, зачем? Разговоры, милые улыбки, вежливость, потихоньку отъединяет тебя от меня, сует нам деньги. Тебе с реверансом отваливают солидный гонорар, а этот шпендрик от журналистики, господин Дицман, еще вдобавок потрясает чековой книжкой… Не странно ли, Вадим? Давай тогда разберемся - что и кто мы им? Кто ты ей - фрау Герберт? Господи веси - у всех у нас были молниеносные романчики в войну. Ну и что, прости меня, грешного? Да я даже лиц не помню, не то что… А она, видишь ли, помнит. Пять дней виделись - а она, влюбленная девочка, помнит своего завоевателя. Не кажется ли тебе, что белые ниточки торчат?

– Помнить что-либо или не помнить - это, Платоша, твое личное свойство, - перебил Никитин. - Это не аргумент. Какие же ты ниточки имеешь в виду? Разумеется, происки с ее стороны? Или как еще? Неужели ты это всерьез?

Самсонов тяжеловато повалился в кресло, низко осевшее под ним, устроился поудобнее на мякоти подушек, и глаза его увлажнились возбуждением. Он выговорил: