Берег Стикса

Отпираться дальше было немыслимо. Роман нагнулся, обнял ладонями Аннушкино лицо и поцеловал её в губы. И ванильным холодом…

… потянуло от мерцающей золотистой воды. Апельсиновая полоска узкой зари рдела над Петропавловским шпилем и белесые небеса уже лучились близким утром. А камень набережной был холоден и шершав, и шёлковый подол выпускного платья трепал ветер, и ночь, казалось, замерла в предутренней минуте — навечно, навечно…

… ой, ну что ты, Максик, по-твоему я — такая уж смешная дурочка, да? Верить в нечистую силу — в наше время, в нашей стране… — О, комсомолка, спортсменка, отличница — и красавица! Что ты делаешь тут со мной — воплощённым предрассудком — у-у-у! — Ну прекрати ребячиться! Лучше расскажи, как ты делаешь этот фокус с зеркалом? — Сеанс чёрной магии с полным её разоблачением… — У тебя Булгаков есть?! Ой, дай перечитать! — А ты меня поцелуешь? — Я не целуюсь с вампирами… почти никогда…

… а если мне жалко?! Если я уверена, что жизнь — неописуемо ценная вещь, и её нужно продлевать и спасать любым способом, не смотря ни на что?! И убийство… — Вот оно, Аннушка. Убийство. Ты боишься нанести удар милосердия, предоставляя человека в смерти самому себе. Не можешь проследить его путь — от встречи с тобой до встречи с собственной судьбой в виде убийцы или ещё какой-нибудь раздирающей боли. Боишься взять на себя ответственность — и думаешь, что этим спасёшь человека от его судьбы? — Судьба — это глупость, Максим. — Нет, судьба — это то, что написано у каждого на лбу. Думаешь, ты выбираешь себе жертву, или бог с чёртом тебе её выбирают? Ничего подобного, человек выбирает жизнь или смерть только сам…

… милая девочка, откуда я знаю, что ты — моя смерть? — Знает ваша душа, Семён Петрович. Душа чувствительнее, чем мы думаем, только мешать ей не надо… — Золотая моя, уж ты-то должна знать — нет у меня никакой души. Умерла. Уже давно умерла. Это я тут подзадержался… воровать и подличать… да… — Вы ошибаетесь. Вы только усыпили её в себе. — А ты, дорогая моя смерть, пытаешься разбудить? Не стоит, девочка, не стоит. Убивай так, как есть — полумёртвым… знаешь, как это тяжело — жить полумёртвым? — Я чувствую, Семён Петрович. Мне жаль. Правда, жаль… — О, это сильно — жаль. Мне самому себя не жаль, а уж тебе… Неважно. Скорей бы. Только вот скажи мне напоследок, что там? Ты ведь знаешь, что со мной там станется, а, девочка? — Простите меня… простите… этого не знает никто… даже сама смерть… разве что — будет иначе. Может быть — лучше…

… холодные бриллианты росы. Трава — голубая в предутреннем свете, и небо подсвечено близкой зарёй, и день воскресает из ночи — и так каждый раз — всё умирает и рождается снова, а я — убийца — который раз рискую, дожидаясь рассвета, чтобы ещё раз убедиться, что всё убитое непременно воскреснет, потому что в этом — светлейший смысл бытия…

… ты понимаешь, что зла — нет? Ну нет в мире зла! Мир мудр и добр, а зло в него тащат люди. Только люди, ни ураганы, ни цунами, ни болезни — могут причинить настоящую рану миру, гноящуюся, трудно исцелимую… одна душа ранит другую, а другая болеет много жизней подряд… местью, злобой, подлостью… и наше дело — хотя бы попытаться это всё залечить… освободить — и дать ране затянуться… там…

… а я-то уж заждалась, доченька…

… люби меня. Мне страшно, моя ответственность — моя могильная плита, это такая тяжесть, такая тяжесть, Максик… только не оставь меня на этой дороге, она слишком темна для меня одной! — Что за пугало ты опять усмотрела? Успокойся, дитя, не бойся, дитя — в сухой листве ветер шуршит… — Не шути. — Ладно, серьёзно. Хочешь, чтобы я поклялся? Женщины любой эпохи обожают любовные клятвы. Ладно, клянусь. Вечностью. Ты же моя возлюбленная и дочь — как оставить тебя, светлая дурочка…

… и лунный луч растворяет в себе вытянувшееся невесомое тело — вот в этот-то момент ты и чувствуешь себя частью мира по-настоящему. Ты — туман. Ты — ночной ветер. Ты — колеблющаяся тень. Ты — страж…

… тётенька, я умру? — Ну что ты! Разве ты не знаешь, что никто не умирает? Ты просто улетишь отсюда. Я поцелую тебя, ты станешь лёгким-лёгким и улетишь туда, где никогда не бывает больно, где светло, тихо и чудесно — как на заре… и ты там отдохнёшь, а потом вернёшься обратно, когда захочешь. Договорились?..

Роман встряхнул головой. Руки Аннушки ещё лежали у него на плечах. Она улыбалась и смотрела нежно — и Роман тоже улыбнулся.

— Если я ещё когда-нибудь приду, матушка, Максим не развеет меня по окружающей вселенной?

Анна рассмеялась.

— Максим не мешает юным вампирам выражать сыновние чувства.

— А в любви объясняться?

— Тоже не мешает. И я тебя люблю, Ромочка, Дитя Во Мраке. Всё. Иди. Я и так уже…

А Зов, линия крови, уже пробивался сквозь Аннушкину силу. Роман понял, что «и так уже», слегка устыдился, поцеловал Анне руку, чуть коснувшись губами холодных пальчиков, и инстинктивно задержал дыхание перед тем, как нырнуть в тень.

Его ждали.

Милка ужинала.