Берег Стикса

– Что… упырья метка. Дыра. Упырь ранит своею жадностью к силе, злым голодом своим – того, кто беззащитен или раскрылся. Человека или нелюдя, это ему всё равно. Делает дыру в его душе, да потом и пьёт оттуда – пока до дна не выпьет. Упырь, Ромек, никогда не остановится – потому что ему всегда мало. А раненый – как всё равно подстреленный олень, что капает кровью: далеко не убежит, а защищаться мало у него силы. Стоит только подойти к упырю поближе – как в рану тут же запустят лапы… или клыки… или мысли… И сожрут злость, сожрут волю, все чувства сожрут – ничего не оставят, кроме тоски…

– Неужели ты её боишься? – спросил Роман с непривычной душевной болью, потому что видеть чудесного Стаську с таким потерянным лицом и понимать, что он боится грязного дохлого ничтожества, было совершенно нестерпимо. – Такую маленькую тварь…

Станислав вздохнул, грустно сказал:

– Ну не боюсь… но… гадко мне, Ромек. Больно мне гадко, что она ко мне присосалась, как пиявка, когда я не мог ничего с тем поделать. Гадко, что я был ей, как падаль вороне. Довольно. Не желаю больше говорить об этом.

Роман, у которого все внутри горело от стыда и вины, улыбнулся через силу и толкнул Станислава плечом, тоже через силу, неуклюже-игриво. Очень хотелось отдать. В первый раз Роману было слишком много того тепла, которым он располагал в данный момент, в первый раз ясно осозналось, что тепло должно быть непременно разделено с кем-то ещё, иначе оно почему-то всерьёз обесценивается… Станислав кивнул и подал руку. Он понял.

На сей раз Роман дежурил у подъезда.

Ночь была мягкая, серая, моросил дождь – и дожидаясь, Роман наслаждался чудесным запахом воды и мокрой земли. Весь мир был – сплошные текучие тени. Роман промок насквозь, вода текла с волос по лицу – и он стоял у подъезда, не заходя под козырёк крыши, и поражался, как он мог до сих пор не знать о таком утончённом удовольствии – ночь, дождь, ожидание, раскаяние и любовь.

Её ванильный запах и холодный ветер её движений ощутились издалека. И ещё не видя её, Роман сообразил, что она одна. Его привела в мгновенный ужас мысль о том, что она может учуять и свернуть, но ей надо было домой, и она шла домой.

Она всегда была смела. Горда и смела.

Когда её фигурка в длинном мокром плаще выплыла из пелены дождя, Роман преклонил колено.

Анна остановилась.

– Здравствуйте, – сказал Роман, глядя снизу вверх. – Простите мне мою чудовищную бесцеремонность. Я посмел сюда прийти только для того, чтобы вас поблагодарить. И сообщить, что раскаиваюсь, виноват и достоин страшной кары. Слепой щенок и больше ничего. Простите.

– Встаньте, пожалуйста, – сказала Анна.

Роман поднялся. Он умирал бы со стыда, если бы от Анны не исходило ощущения прохладного покоя. Как бы там ни было, она не боялась и не злилась сейчас.

Анна медленно подняла руку и провела по воздуху около Романова лица. Зачерпнула его силу кониками пальцев, поднесла их к губам, облизнула…

– Вы изменились, – сказала Анна задумчиво. – Ваша сила не пахнет гнилью. Вы выросли, Роман.

– Меня хорошо учили в последнее время, – пробормотал Роман, смущаясь.

– Некоторым вещам научить нельзя. К ним либо приходят, либо нет. Я думала, что вы никогда к ним не придёте. Не потому, что вы глупы или что-нибудь в этом роде – просто не сможете.

– Упырь? – спросил Роман печально.

– Да, – сказала Анна после секундной заминки. – Это так называют. Этого я боюсь. И многие Хозяева боятся. Как люди – крыс. Инстинктивно. Простите.

– Это вы простите. Я тогда ни черта не понял.

– Зато теперь начинаете понимать. Из-за этого я не держу на вас зла.

Разговор этот грел Романа, как лесной костёр. Ему было бы неловко в этом признаваться, но в глубине души он наслаждался тем, как дурная и жадная похоть сменилась внутри тихой нежностью. Капельки Аннушкиной силы уже не дразнили – они воспринимались, как неожиданный дружеский дар.

Роман грелся и таял, но неожиданный болезненный удар по нервам, отдавшийся в висках и в сердце вдруг вышвырнул его из молочного тепла. Это было так резко, что Роман невольно схватился за грудь.

Внутри него, прямо у него в голове, прямо в мозгу – или в душе – кричала женщина. Её вопль – воплощённый ужас вперемежку с дикой болью, вспорол все внутри холодным остриём, проткнул, как копьё – и не было спасения, и несколько бесконечных секунд было непонятно, что делать и куда бежать. А потом понимание пришло.

Тёмная высотка через двор. Тускло освещённое окно в восьмом этаже. Сорок пять. Седые короткие волосы. Выцветшие, выплаканные глаза. Иссохшее тело. Неоперабельный рак. Наркотики. Одна.

Роман выпрямился.

– Я должен извиниться перед вами, Аннушка, – сказал он. – Видите ли… меня зовут.

В глазах Анны вспыхнули острые блики.

– Вы слышите, Рома? – спросила она нежно. – Вы можете слышать?

Роман кивнул, думая о женщине на восьмом этаже.

– Я не буду вас задерживать, – сказала Анна. – Но вы позволите поцеловать вас на прощанье?

– Я как будто недостоин… – начал Роман, но Анна перебила:

– Послушайте свою Мать Во Мраке, Ромочка.