Берег Утопии

Комната Белинского. Михаил переехал к Белинскому. Книги и прочий хлам, который прежде был на кушетке, теперь переместился на пол. Михаил лежит на кушетке, курит и пишет. Белинский, в черкеске, лихорадочно пишет, стоя перед бюро, и кидает исписанные листы на пол, в кипу других страниц. На этот раз к шуму прачечной добавляется стук молота по наковальне снизу. Михаил вскакивает и открывает окно, чтобы крикнуть. Шум прачечной и стук молота становятся громче. Несколько мыльных пузырей влетают в окно.

Михаил (кричит). Эй, стучите потише, черт бы вас побрал! (Он закрывает окно и начинает энергично расхаживать по комнате.) Мы заменим обложку с желтой на зеленую, чтобы читатель сразу увидел, что у «Московского наблюдателя» теперь новая редакция.

Возобновившийся стук выводит его из себя. Он вылетает из комнаты и скатывается вниз по ступенькам, громко ругаясь.

Белинский прекращает писать, чтобы снять черкеску. Он поднимает страницы с пола.

Происходит переход – месяцем позже. День. Из кузницы не слышно ни звука. Шум прачечной поутих. Белинский возбужден и доволен. Он держит «Московский наблюдатель» в зеленой обложке и листает страницы. Входит Михаил и направляется прямо к кушетке. Там он начинает запихивать свои вещи в большую сумку на ремне.

Белинский. Надо было поставить на обложку апрель, а не март… Возможно, с Гегелем некоторый перебор… Но твоя первая подписанная статья читается хорошо… (Он замечает, чем занят Михаил.)

Михаил. Я должен ехать домой.

Белинский. Что-нибудь случилось?

Михаил. Сельское хозяйство!

Белинский. Что значит «сельское хозяйство»?

Михаил. Вот именно! Станкевич уже сколько месяцев сидит в Берлине, у профессора, который был прямым учеником Гегеля. А мой отец обещает заплатить по моим долгам, только если я соглашусь изучать сельское хозяйство!

Белинский. Почему именно сельское хозяйство?

Михаил. Выясняется, что Премухино – это сельское хозяйство. Ты, наверное, думал, что оно просто существует само по себе, да? Такое эстетическое явление природы, вроде василька, только больше.

Белинский. Нет, я так не думал.

Михаил. Ну, а я думал именно так. Я и не представлял, что оно окажется хозяйством. Крестьяне что-то там сеют, как сеяли их отцы; все это взрастает, его едят или скармливают скоту, и затем наступает время для нового посева. Сельская жизнь! Ничего себе тема для образованного человека! Так что придется поехать домой и объяснить все это отцу. Ну ничего, все равно я хотел увидеться с Варенькой до ее отъезда, да и Любовь себя неважно чувствует, я ее подбодрю…

Белинский. Что слышно от Станкевича?

Михаил (мрачно). Он считает, что не может больше просить денег у своего отца. Какая чепуха, честное слово! Ты бы видел их имение – тысячи душ! Если продать пару их дворовых – я три года мог бы изучать идеализм в Берлине… (Сложил вещи и собирается уходить.) По поводу «Наблюдателя», если тебе интересно, я решил, что вся эта затея с собственным журналом – ошибка.

Белинский. Ошибка?

Михаил. Нужно все это прекратить. Мы не готовы.

Белинский. К чему?

Михаил. Мы должны думать, думать, думать!

Белинский. Это оттого, что я сократил несколько абзацев в твоей статье?…

Михаил. Послушай, все очень просто. Мы не имеем права издавать журнал без серьезной подготовки.

Белинский. Понятно.

Михаил. Ну и отлично. Значит, решено. Я пошел. (Обнимает Белинского.) Ты по-прежнему мой Виссарион.

Белинский. Я всегда ценил твои достоинства, несомненные достоинства… Твою энергию, оптимизм… Последние месяцы, когда мы вместе читали Гегеля и готовили наш первый номер журнала, были самыми счастливыми в моей жизни. Никогда до этого я не видел в тебе столько любви, бодрости, поэзии. Таким я хочу тебя запомнить.

Михаил. Спасибо, Виссарион.

Белинский. Я не хочу запоминать тебя тщеславным эгоистом, беспринципным грубияном, вечно выпрашивающим денег, заносчивым наставником твоих вконец сбитых с толку сестер, которые верят только в одну философию «Мишель говорит…».

Михаил. Ну, знаешь!..