Берегиня

А на другой день торговые заботы Дорофея-лавочника поманили из деревни вон. Покуда заботный справлялся с делами где-то на стороне, дружители наши и позабыли напрочь о том, что они не родня...

Дорофей же Ипатыч как прибыл в деревню, с ходу кинулся в приказ:

— Ну вот ли что, дорогуша дорогая, — преподнёс он Саньке. — Довольно тебе прохлаждаться, впустую время терять. Завтра же веди Никитка до нас и Шаийтана от него не отгоняй. Чо ты глаза-то вытаращила? Али не поняла меня? Тебе, дуре, самой же лучше будет — станете рядом жить...

Только теперь докумекала Санька, на какой поганой задумке взошла Дорофеева доброта: оказывается, лавочник из неё подсадную творит. Вот оно что!

Но девчонка даже ухом не повела, чтобы поставить своих друзей да перед грехом Дорофеевой жадности. Оттого-то она и заявилась в конце следующего дня одна-одинёшенька и стала выкручиваться перед Дорофеевым спросом — насчёт зряшнего его ожидания.

— Звала, — слукавила Санька. — Только Никиток не идёт до нас.

— Какого беса кочевряжится? — высказал своё недовольство лавочник и застрожился того пуще: — Отвечай, когда тебя спрашивают! Мямлишь стоишь.

— Дядька, говорит, у тебя больно сурьёзный, — нашлась ответчица, каким враньём откупиться от Дорофеевой строгости.

— Ышь ты клоп! — подивился на Никитка улещённый. — Смотри-ка ты! Мал росток, а уже дубок! Надо же сколь верно подметил! Тогда передай ему от меня — пущай не боится. Я до умных ребятишек очень добрый. Ну и ты постарайся — чтоб не ждать мне больше впустую.

Только и другим вечером предоставила Санька Выдерга Мокрому Дорофею одну лишь отговорку.

Вот когда нетерпеливый отрезал:

— Чего ты мне угря подсовываешь[20]? Не приведёшь завтра гостей, сама домой не являйся...

А Саньке впервой, что ли, под чистым небом ночевать? Взяла да и не явилась. Старикам Глуховым она говорить ничего и не стала, а по закатному времени ушла за деревню — в стога. Там и на ночь определилась.

А кто-то видал её там определение; прибежал, перед Дорофеем выслужился. Тот кнутище в руку и до выкоса...

Только бы ему всею ширью размахнуться — сполоснуть сонную ослушницу сыромятным огнём да с мягкой высоты на росную стерню... Вот он! Шайтан из-за стога! Ка-ак вымахнул! Ка-ак лапищами дал тому полоскателю в плечи! Как повис над ним своею чёртовой улыбкою... Потом Дорофеющка так и не сумел вспомнить тот изворот, который помог ему выбуриться из-под зверя... Но вся деревня сыздаля видела, каким прытким зайцем уносили лавочника по отаве от лохматого беса его прыткие ноги.

— На гриве-то берёзу чуть было надвое не рассадил.

— Ты б не то рассадил, когда бы смерть лютая взялась тебя за пятки хватать...

Но такие разговоры селяне вели потом, после, время спустя. А в этот закат народу было не до пересудов:

Шайтан-то... Он ведь погнал Дорофея Мокрого распрямёхонько на Куманьково болото! Сколь ни досадлив был для деревни лавочник, а всё человек. При таких страстях руки стоять сложивши — великий грех!

Повыхватывал народ дубьё — отбивать Дорофея от зверя лютого понёсся. Только маленько припоздал. Загнал-таки бес лавошника в Куманьковы зыбуны. Так оба и ушли в туман — как в вечность!

А время-то — к ночи.

Что делать?

— Спасать! — верещит Харита Мокрая. Верещать-то она верещит, а сама в топкую дрягву не лезет.

Ну так ведь как? Хозяину не к спеху, а соседу ни к чему...

Под звон пустозаботного Харитина визга решено было мужиками подождать до утра — может, само собой что-нибудь прояснится...

Решено-то решено, да решение грешно. Потому и потянулся народ в деревню, как в плен. Но не успел он всею своею суровостью и на гривку-то путём подняться, как взревели Куманьковы зыбуны Дорофеевым языком. Деревне показалось тогда, что от бешеной трубы его голоса даже кисельный туман над Куманьковой дрягвою вспенился.

А тут вот и себя, безумного, выкатил лавочник из болотного кипения.

Чуть ли не в три скока перемахнул он логовину, шальным тифоном[21] влетел в скопище перепуганных селян, пойманный мужиками задёргался, захрипел, отбиваться надумал от цепких рук.

Не отбился, пал на колени перед век нечёсанным, красношарым от беспробудного похмелья Устином Брехаловым да слёзно возопил:

— Андронушка, матушка, отпусти! Чо я тебе изделал плохого? Век буду за тебя молиться...

Когда же, обхихиканный дурачьём, Устин шагнул на Дорофея с угрозою — щас-ка я тебе отпущу, лавочник ногтищами заскрёб землю и стал кидаться ею прямо в красные шары «отпускальщика».

— Сгинь, ведьма, сгинь! — бормотал Дорофей при этом. — Изыди, сатана...

Потом Ипатыч кувырнулся на спину и стал выкрикивать вовсе какую-то неразбериху, под которую и поволокли его мужики в деревню.

Понял народ, что не тем вовсе страхом блажит Дорофеево нутро, над которым не грех и посмеяться. Тут можно и на себя большую неудобу накликать, ежели не принять произошедшего всерьёз. Потому и заговорил он потихоньку:

— Слава Богу, хоть таким Ипатыч воротился — нам в болото не надо лезть.

— Знать, пришлось ему немалого лиха отведать...

— Господь даст — одыгается.

— Шайтана жалко.

— Воротится. Тот сколь раз плутал, а выбрался. И теперь обойдется...

И обошлось.