Берегите бороду

— Конечно, святой отец, вы же знаете, у меня нет семьи, я живу один и… Вы оставите ее у себя? Ведь так?

— Сперва ответь мне на один вопрос, сын мой. Если ответ будет вразумительным и логичным, я оставлю ребенка.

— Господи, конечно, спрашивайте! — Малком не верил своему счастью.

— Скажи мне, Малком Броуди, почему служители церкви Единого должны воспитывать твою дочь?

— Она не моя дочь… С чего вы взяли… — жалобно пробормотал Малком. Глаза жреца опасно блеснули.

— Не лги, сын мой! С чего я взял? Ты напиваешься в кабаке до поросячьего визга и во всеуслышанье похваляешься своей богопротивной связью с эльфийской ведьмой, об этом судачит весь город! А потом ты приносишь в храм божий плод своего греха и ничтоже сумняшеся пытаешься всучить нам своего остроухого ублюдка, утверждая, что это не твоя дочь! И после этого ты спрашиваешь, с чего я взял?!

— Но прошло больше двух лет! А ей от силы семь месяцев!

— Ты просто невежественный болван, сын мой! Если бы ты обрюхатил простую фермершу, тебе бы стоило сомневаться, но эльфийки носят ребенка двадцать два месяца! А теперь посчитай, сын мой, и попробуй еще раз убедить меня, что это не твоя дочь!

— Но я не могу оставить ее у себя! — Малком почти кричал. — Мне нечем ее кормить! Я еле свожу концы с концами! Я должен половине города! Я не хочу, чтобы у меня в доме жила эта остроухая! Ко мне перестанут ходить клиенты! Я стану нищим! Господи, ну неужели вы не понимаете, что она мне не нужна?!

— Похоже, что острые уши не смущали тебя, когда ты резвился в лесу с ее матерью. Скажи мне, сын мой, почему храм божий должен быть вместилищем нечистот, которые ты оставляешь после себя? Хоть раз в жизни тебе придется ответить за то, что ты однажды сделал. А если ты испытываешь к девочке такое уж отвращение, отнеси ее в лес и оставь там, пусть Единый решает ее судьбу. Но только потом не приходи ко мне за отпущением грехов и утешением, если тебя вдруг замучает совесть. Впрочем, я не уверен, что она у тебя есть.

— Святой отец, умоляю вас…

— Нет, Малком. Ступай. Может, забота о ней избавит тебя от пьянства. Как зовут девочку?

Малком опустил голову и с ненавистью посмотрел на ребенка.

— Иефа.

Полукровки не ходят в школу. Полукровки не играют в куклы и не строят замки из грязи. Полукровкам не место в обществе порядочных человеческих детей — эту простую истину Иефа уяснила рано, раз и навсегда. Полукровкам также не полагается иметь любящих родителей и верных друзей. Полукровкам не следует ожидать, что окружающие будут относиться к ним с пониманием и почтением, и следует испытывать к людям безмерную благодарность уже за то, что их терпят. Словом, полукровкам не должно забывать, кто они такие.

Иефа никогда не спрашивала отца, за что он ее ненавидит — это было очевидно. С появлением в доме ребенка Малкому все реже и реже удавалось посидеть в трактире, и это не делало его добрее. Колотушки и ругань сыпались на Иефу с небывалой щедростью, не зависимо от того, провинилась она или нет, и в этом плане дом мало чем отличался от улицы. Иефа запомнила, что окрик «Эй, остроухая!» и комок грязи в лицо — неразделимы, как неразделимы трезвый отец и побои. В те благословенные дни, когда Малком накачивался вином, девочке разрешалось бренчать на лютне, придумывать нехитрые песенки или читать книги в келье у святого отца Арга. Иефа предпочитала последнее — пьяный Малком неизменно начинал рыдать у нее на плече, рассказывая, как прекрасна и добра была ее мать. Это несколько противоречило тому, что он говорил в трезвом виде. Иефа не знала, чему верить, и поэтому не верила ничему.

Старый жрец сам не понимал, почему возится с дочерью Малкома. Он не испытывал к девочке ни жалости, ни любви, но вглядываясь в ее серьезные серые глаза, отец Арг видел там что-то, чего не мог объяснить, и это притягивало его к ребенку. Часто бывало так, что на лице Иефы красовались синяки и ссадины, разбитый нос был почти нормой, но она никогда не жаловалась. В ответ на расспросы отец Арг слышал, что все хорошо, просто папа сегодня немного не в духе или что мальчишки с кем-то ее перепутали. Свои первые песни Иефа, краснея и спотыкаясь, спела именно ему, человеку, который когда-то предложил отнести ее в лес. Отец Арг никогда не забывал об этом и ждал вопросов, но Иефа молчала. К пятнадцати годам она знала четыре языка, прочла половину книг из церковной библиотеки и написала около пятидесяти баллад, которые жрец находил вполне достойными. В шестнадцать лет Иефа дала отцу сдачи, после чего неделю пролежала пластом. В семнадцать Иефа решила, что ей нечего делать среди людей, и, прихватив из мастерской лучшую лютню, отправилась на поиски матери.