Береговая операция

Они распрощались. Татьяна побежала наверх, а Семиреченко вернулся к ожидавшему его Любавину.

По пути на сцену Татьяна заглянула в комнату администратора и куда-то позвонила по телефону.

Играть Семиреченко расхотелось, и он спросил полковника, настаивает ли тот на реванше?

— Если вы, товарищ полковник, чем-нибудь заняты, то не очень, — ответил Любавин.

— Нет, просто хочу немного пройтись по воздуху. Душно здесь и накурено.

— Ну, что ж, последую вашему примеру, — заметил Любавин.

— Так пойдемте подышим вместе, если располагаете временем.

Они вышли. Разговор шел о разных мелочах. Семиреченко рассказал, что он приезжий, в Советабаде впервые, что ему очень нравится этот своеобразный, интересный город.

Когда они подошли к концу бульвара, полковник Любавин остановился и неожиданно сказал:

— А ведь мне нужно с вами побеседовать, Николай Александрович.

— Побеседовать? О чем? Простите, я вам не представился, откуда вы знаете мое имя и отчество?

— Ну, представлюсь вам я, и тогда отпадет необходимость объяснять, откуда я знаю ваше имя, отчество, фамилию и цель вашей командировки в Советабад. Полковник Любавин Анатолий Константинович, сотрудник Комитета государственной безопасности.

— Чему обязан вашим вниманием? — сухо спросил Семиреченко.

— А вот это я и хочу вам объяснить, но только в соответствующей обстановке.

— А что вы называете соответствующей обстановкой?

— Такую, при которой мы будем застрахованы от постороннего слуха. Так что лучше всего поговорим у меня.

— У вас? Это что? Официальный вызов?

— Это приглашение офицера и коммуниста, — спокойно произнес Любавин, — и в ваших интересах последовать этому приглашению. Впрочем, не только в ваших, товарищ инженер-полковник, но и в интересах Родины.

Дальше разговор продолжался в кабинете Любавина.

— Не буду спрашивать подробностей о том, зачем и почему вы приехали в Советабад. Знаю, что по важному государственному делу, и этого для меня достаточно. Но чтобы вы могли делать свое дело хорошо, приходится столь же хорошо и добросовестно трудиться и нам. Ясно, товарищ инженер-полковник?

— Если можно, ближе к делу, — стараясь говорить спокойно, произнес Семиреченко. — Я допустил какую-нибудь ошибку?

— Нет, но вы можете ее допустить.

— Не представляю, каким образом. О характере своей работы не делюсь ни с кем. Деловых бумаг с собой не ношу и не вожу, кроме обычных записей для памяти — адрес, номер телефона. Личных, документов тоже, вроде, не терял, они при мне.

— Я не собирался проверять ваши документы, Николай Александрович. Я очень хочу, чтобы вы меня правильно, совершенно правильно поняли.

— Объясните, пойму.

— Хорошо. Откровенный разговор, так откровенный. Вот эту фотографию вам хотелось бы иметь при себе? — и Любавин положил перед Семиреченко портрет Татьяны.

— Товарищ полковник, с каких пор вам поручено или доверено вмешиваться в личные дела офицеров? — грубо спросил Семиреченко.

— Николай Александрович, не надо, — мягко произнес Любавин.

— Чего не надо?

— Вот этой запальчивости, нервозности, злости… Я многого вам не могу сказать не потому, что не доверяю. Сам еще многого не знаю. Но то, что знаю, скажу, доверю под честное слово коммуниста. Надеюсь, я могу заручиться у вас этим словом.

Семиреченко молча кивнул головой.

— Тогда ответьте мне сперва на один вопрос. Прошу вас ответить честно и прямо и поймите, что это не желание влезть в чью-то душу из досужего любопытства, эта нечто более важное.

Семиреченко чувствовал, что этот полковник, которого он видит первый раз в жизни, против воли располагает к себе. И ему передалось состояние искреннего беспокойства Любавина.

— Спрашивайте, Анатолий Константинович.

Из того, что он был назван не по званию, а по имени и отчеству, Любавин понял, что разговор состоится.

— О чем же вам говорит эта фотография?

Семиреченко взял в руки карточку Татьяны Остапенко, посмотрел на нее так внимательно, будто видел в первый раз, и сказал: «Что она мне говорит? Что ж, скажу. О том, что пора мне перестать быть вдовцом, хоть это несколько и смешно в моем возрасте. И еще о том, чтобы эти грустные глаза повеселели, улыбались, улыбались мне. Она ведь тоже очень одинока и перенесла большое горе. Бывает ведь так: встретятся люди случайно, поговорят два часа, а сойдутся на всю жизнь».

— Спасибо за откровенность и доверие, Николай Александрович, — сказал Любавин. — Мужайтесь. То, что вы от меня услышите, будет для вас, судя по всему, тяжело, убийственно тяжело.

— Не надо предисловий, Анатолий Константинович, я видел немало тяжелого. Говорите.

— Скажу. Татьяна Остапенко не та, за кого вы ее принимаете. Никакая она не Татьяна и не Остапенко. Все гораздо сложнее и гораздо проще. Эта женщина-шпионка. Она заброшена к нам из-за кордона в войну, и вы только один из объектов, за которыми ей приказано ее хозяевами охотиться.

С побледневших губ Семиреченко сорвалось только одно слово: «Доказательства!..»

— Я имею возможность представить вам только одно доказательство — это честное слово коммуниста и офицера советской разведки, что сказано мною сейчас, неопровержимо точно.