Береговая стража

– Я напишу Мироброду – пусть тоже приходит ночевать. Мироброд у нас – слабое звено в цепи. Его похвалят за скрипичные экзерсисы – а он и расхвастается будущим журналом.

Федька смотрела, как он распоряжается, и желание проучить этого спесивого гордеца крепло наливалось силой, становилось прямо-таки бронзовым. Она знала, как это можно сделать. Оставалось дождаться утра.

В назначенный час Федьку позировать не позвали, но Григорий Фомич, принеся ей завтрак, велел опять одеться по-мужски.

Она вышла в гостиную и обнаружила там всех сильфов. Световид, сидя в углу возле клетки с Цицероном, писал какое-то письмо, Выспрепар, уже готовый к выходу, заново раскладывал по карманам всякое добро – платок, табакерку, деньги, какую-то книжицу, сложенные бумаги.

– И скажи частному приставу, что его десятские проворонили ночную драку, – напомнил Световид. – Кабы не потаповы кулачищи, имели бы мы мертвое тело.

– Ну, Пахомыч тоже расстарался, – усмехнулся Выспрепар. Улыбка вывернутых губ была уродлива, он сам знал это, и усмешка оказалась краткой. – Надо его особо наградить. Он-то нас всех и спас. Скажу непременно.

Федька поняла, что ночью привезли Шляпкина.

Дальновид, быстро набрасывая ровные строки, одновременно допекал птицу просьбами:

– Цицеронушка, скажи: справедливость восторжествует!

Попугай молчал, молчал, да и заорал сердито:

– Р-р-ромашка амур-р-р-рчик!

– Кто?! – вскинулся возмущенный Дальновид. – Кто выучил?!

Выспрепар засмеялся – и был таков.

– Как Шляпкин? – спросила Федька.

– Лежит. Статочно, оживет и еще будет плясать. Натура у него прочная, – сказал Световид. – Не ходи к нему, Фадетта. С ним наш Андронушка возится. Когда ему полегчает – навестишь.

Федька кивнула и уселась в углу. Световид неожиданно подошел и сел рядом.

– Скучаешь по театру? И по береговой страже?

– Чего по ним скучать, – буркнула она, не желая признаваться, что странная жизнь сильфов ее не радует, а музыки уже до боли недостает. Но он усмехнулся и покачал головой, как взрослый, которого пытается надуть дитя.

– Мир велик, – сказал Световид. – А человеку свойственно сужать его до размеров чуть ли не собственного гроба. Ты играешь в шахматы?

– Нет.

– Отчего?

– Мне это скучно. Хотя, если бы я хотела ставить танцы, шахматы бы пригодились, это очень удобно – там есть первые и вторые дансеры и есть фигуранты.

– И белые фигуры непременно были бы дамами, а черные – кавалерами? Это хороший ответ. Продолжаем?

Федька пожала плечами.

– Однажды я играл в шахматы с дедом. Мне было тогда лет десять. Доска лежала на большом столе, мы увлеклись, и фигуры в нашем воображении ожили, обрели рассудок и нрав. Вдруг на доску шлепнулась черная лапа и потащила к себе ферзя, за которого я только что брался. Я даже вскрикнул. А это мы не заметили, как на стол прыгнул кот и стал наблюдать за игрой. Шахматисту очень удобно – он знает количество фигур и ходы каждой. Не напоминает ли тебе это береговой стражи? А коли бы вдруг на доске появилась фигура с новыми свойствами – вы бы пришли в отчаяние. Дед изобрел для меня игру. Мы с ним придумывали такую фигуру, чтобы оживить игру и приблизить ее к жизни. Додумались до кентавра. В трудную минуту игры можно обменять своего коня и ладью на эту фигуру, совершающую гигантские скачки. Потом додумались до ловушки-невидимки. Перед началом игры каждый задумывает на своем поле одну клетку и записывает ее на бумажке. Попав туда, вражеская фигура погибает – и своя тоже, если игрок растяпа. Если привыкаешь всю жизнь двигать шестнадцать фигур, а нечистая сила вдруг подсовывает семнадцатую – можно сойти с ума. Ты жила в береговой страже, словно пешка на шахматном поле, где правила неизменны, и могла дружить только с себе подобными. Чем и объясняется твоя любовь – ничего лучше на этом поле не нашлось.

– Я не хочу говорить об этом, господин Световид.

– Я пережил это, Фадетта. Мне было примерно столько же лет, сколько тебе, но мой мир был даже более узок – люди, которые любили меня, книги, живопись, музыка, породистые кони, охота. Даже врагов не было – так мне казалось. Когда все это рухнуло… Знаешь ли, я даже благодарен людям, из-за которых лишился того мира. Я увидел новые просторы, новые возможности, завел, наконец, друзей. Правда, все это получилось не сразу. Цыпленку, который пробивает клювиком скорлупу, тоже, наверно, неуютно, когда кругом столько пустого места. Но если он останется в скорлупе, то никогда не станет петушком или курочкой.

Вошел Григорий Фомич.

– К вашей милости господин Надеждин.

– Проси, – велел Световид. – Одно благо – ему в середине марта сдавать словарь в типографию, и эта кара Божья кончится. Я только сперва загляну в наш лазарет. Идем, Дальновид. Может, то, что услышишь, пригодится при визите к Лисицыным.

Тут Федька поняла, что все складывается отменно – еще миг назад она не знала, что Бориска ей необходим, а теперь отчетливо это поняла.