Береговая стража

А наши дуры-барыни и рады: ну, как может француз не быть учителем? Он не то что глиссады – плие не знает! Пяти положений не знает! А ежели где даже каторжника нет, а танцевать охота? Вот там возьмет дама в руку мой словарь и по нему начнет твердить шаги…

Федька представила себе даму, стоящую в зале у палки, одной рукой держась на нее, а второй – за толстенный том наподобие большого церковного Евангелия старой работы. Судя по Борискиному азарту, труд его жизни должен был выглядеть именно так – и по толщине, и по весу.

Из стопки, сотрясаемой в воздухе, вылетел листок, Федька его подхватила и прочитала вслух:

– «Громенар. Род почтения, употребляемого в Японии. Когда хозяин входит в дом, тогда все три раза наклоняются до земли, в чем японцы весьма искусны, и сие поклонение называется у них именем громенар, которое должен отдавать сын отцу и подданный господину».

– Вот до чего я докопался! – забирая у озадаченной Федьки листок, сказал Бориска.

– Это-то на кой в «Танцовальном словаре»?..

– А вдруг кто вздумает ставить балет из японской жизни?

– Кто? Беглый каторжник?

Федька уж была не рада, что позволила товарищу сесть на любимого конька.

– Может, в провинции окажется и человек, желающий учиться. Я льщу себя надеждой, что однажды он сыщется. Для того-то я и пишу, как плясали древние греки и как дикие канадцы танцем лечились. Когда-то ведь все это пригодится!

Тут вошел Шапошников. Федька повернулась к человеку, в чьей постели чуть было не оказалась этой ночью. Он был одет как обычно – пятнистый фартук поверх рубахи и штанов, без парика, – и выглядел как обычно: спокойные внимательные глаза, повадка человека уверенного и хладнокровного. Ей показалось странным – вот ведь могло же случиться, и как бы они друг дружке в глаза после того глядели? С Бориской-то был уговор, да и давние приятели, а этот?

– Доброе утро, сударыня, – сказал живописец. – И ты, Надеждин? Что опять не ладится?

– Типография закрыта, ну так я, Дмитрий Иванович, вы уж простите…

– Быстро говори, любезный друг. У нас с госпожой Бянкиной не так много времени, свет упустим.

– Да и у нас. Я за ней, собственно. Если она не придет на репетицию, будут неприятности.

– И что, не станешь спрашивать про свой словарь? – с недоверием поинтересовался Шапошников, снимая с мольберта раму с холстом.

– Стану…

– Сударыня, сегодня придется позировать стоя и не совсем раздетой. Становитесь на помост, я вас задрапирую. А ты, сударь, возьми стул, сядь спиной к помосту.

Вместо большой рамы живописец приладил дощечку – три на четыре вершка. Прямо на ней, установив Федьку в нужную позу и обернув ее алым муслином так, что на виду остались плечи и босые ноги по колено, он стал набрасывать фигуру. Работал он быстро, но как-то механично, больше внимания уделяя Бориске. Федька же наблюдала за ним с любопытством – ее забавляла мысль о том, как этот человек, почти лишенный чувств и страстей, мог бы вести себя в постели.

Танцовщицы делились с подругами всякими смешными подробностями, тем более, что у многих покровители были староваты для амурных шалостей и часто оказывались в неловком положении. Возможно, Шапошников потому и не стал продолжать домогательств, что природная холодность о себе заявила, – так подумала Федька и даже улыбнулась. Бывает, что и зубная прореха бессильна!

Бориска меж тем и Шапошникову задал вопрос, должен ли автор словаря беспокоиться о тех, кто самое слово «балет» впервые в жизни услышал, или создавать труд для искушенного зрителя.

– Вовремя ж ты об этом задумался! Я полагаю, чем подробнее, тем лучше, – сказал живописец. – Тем более, что словарь будут читать и танцовщики, – будь я театральной дирекцией, под расписку обязал бы их. Диво, что еще не говорят в народе: безграмотен, как танцовщик… сударыня, руку, руку!..

– Ну, это вы, сударь, уж чересчур! – возмутился Бориска. – Я разве безграмотен? Да нас в школе всех учат писать и читать…

– Да, разбирать склады! Заставьте дансера или фигуранта прочитать вслух самую возвышенную ломоносовскую или державинскую оду! Вы будете хохотать, как в ярмарочном балагане, столько он внесет в нее несообразностей! Хотите анекдот, сударыня?

– Да, сударь, – отвечала Федька. Она впервые видела живописца столь азартным – куда более азартным, чем ночью с девицей в объятиях…

– В Париже ставили оперу Глюка «Ифигения в Авлиде», и сам великий композитор нарочно для того приехал в оперу. Он по просьбе балетмейстеров дописывал большие танцевальные куски, хотя и через силу. Наконец Вестрис, ваш хваленый Вестрис, попросил его завершить оперу факоной – он, видите ли, блистает в чаконе. Они заспорили, поссорились, Глюк кричал, что неуместно скакать в благородном и трагическом сюжете, да еще в финале, где гибнет героиня. Вестрис не унимался. Тогда Глюк пустил в ход аргумент, понятный дансеру: спросил, могли ли древние греки иметь чаконы? Вестрис пришел в изумление. «Они их не имели?! – спросил Вестрис. – Мой бог, тем хуже для них!» Тут Глюку оставалось лишь руками развести. Кончилось тем, что дансер получил свою чакону.