Беременная вдова

Вполне вероятно, что это была правда. Впрочем, верно было одно: Глорию окружали итальянцы — причем итальянцы из провинциальной буржуазии. Кит был в Монтале, в casa signorile [92]местного sindaco [93], иными словами — в особняке мэра. Давали обед на пятьдесят или шестьдесят персон. Уна уговорила их обеспечить явку (Прентисс и Йоркиль в паре находились на расстоянии примерно двадцати итальянцев от них). Они только что прослушали две длинные речи, одну произнес седовласый почетный гость (чей подбородок был размером с бороду средней длины), одну — толстый солдат в полной форме (чьи усы в форме бычьего ярма доходили до белков глаз). Голос Глории звучал страшно устало.

— Эякулят…содержит в себе многие из ингредиентов, которые есть в креме для лица. Причем я имею в виду дорогой крем для лица. Липиды, аминокислоты, белки, которые делают кожу более упругой. Увлажнитель это не самый лучший, поэтому я его смываю минут через десять-пятнадцать. Но как эксфолиант он очень хорош. А что означает «эксфолиант»?

— Точно не знаю. То, что снимает листы?

— Опять неправильно. Опять наш ходячий словарь ошибся. Эксфолиант — это то, что удаляет мертвые клетки. Эякуляция — секрет вечной юности.

— Пожалуй, в этом есть своя логика.

Она мстительно продолжала:

— Теперь-то ты удовлетворен? Ох, ты только посмотри! Ну зачем! Он рыбу заказал. — И она постучала ладонью по скатерти. — Я больше не могу. Этот мудак опять заказал рыбу!

Кит бросил взгляд через стол. На другом конце по диагонали Йорк, одобрительно потряхивая подбородком, наблюдал, как официант с помощью ложки и вилки кладет на его тарелку ломоть лосося.

— Сил никаких нет. Он же не слушает.

Чувствуя, как на лице у него образуется хмурая гримаса, Кит сказал:

— Рыба. А что?..

— Ты что, ничего не знаешь? От рыбы эякулят пахнет просто ужасно.Ну вот. Ты и этого не знал, да? Вот, пожалуйста.

— Господи. Вспомнил. « Я уверена, что рыба абсолютно свежая. Но мы с Китом вполне готовы удовольствоваться бараниной».

— Ну, и о чем ты теперь заладил?

— Ты и эту часть подстроила. В тот вечер накануне моего дня рождения. Ты все подстроила.

— Конечно подстроила. Иначе ты бы стал есть рыбу. Конечно, я это подстроила.

— Что ж, строить планы — вещь очень важная, — сказал он. — Ты мне это продемонстрировала.

— Естественно, все контролировать невозможно. — Голос ее звучал сонно (и еще менее эмоционально, чем обычно). — Считать по-другому было бы ошибкой. Знаешь, я выхожу из себя, просто выхожу из себя, когда иду на ужин, а там подают рыбу. И выбора никакого нет. Это означает, что все мужчины hors de combat [94]. Практически. А сказать, конечно, ничего нельзя. Приходится просто сидеть и кипеть. Такая наглость — это поразительно. Тебе не кажется?

— Ты заставляешь меня взглянуть на это по-новому. Ты часто заставляешь меня смотреть на вещи по-новому.

— Господи Иисусе. Всеблагий и милосердный. Он добавку берет.

Кит допил бокал шампанского и сказал:

— Послушай, Глория, тебе обязательно надо попробовать капельку вот этого. Потом можно будет пойти вон в ту комнату.

— Да. Да, ты на верном пути. Ты на верном пути к тому, чтобы стать всесторонне отталкивающим молодчиком. И эти твои шипучие новые глаза.

— Ты тайный агент ЦРУ или КГБ?

— Нет.

— Ты тайный инопланетянин?

— Нет.

— Ты тайный мальчик?

— Нет. Я тайный петушок… В будущем все девушки будут как я. Я просто опережаю время.

— Каждая девушка будет петушком?

— О нет. Это дано очень немногим — быть петушком, — ответила она. — А теперь заткнись и ешь свое мясо.

— Кабинка для переодевания, — сказал он.

— Заткнись и ешь свое мясо.

Позже, за кофе, он обратился к ней:

— Это был лучший из подарков, какие я когда-либо получал на день рождения. — Проговорив минут пять, он закончил: — Это было незабываемо прекрасно. Спасибо тебе.

— А, наконец-то хоть намек на благодарность… Кабинка для переодевания, говоришь? М-м. Надо, чтобы дождь пошел.

* * *

Множество вещей, которыми страдала Додо (Додо представляла собой хороший пример), вряд ли включало в себя нарциссизм, размышлял Кит, сидя у женского фонтана с «Pansies» на коленях. За всю свою сознательную жизнь Лоуренс ни разу не вздохнул без боли, его легкие задушили его насмерть в возрасте сорока четырех лет (последние слова: «Смотрите, это он— там, на кровати!»). Поздние стихи в сборнике «Pansies» были о противоположности нарциссизма, о конце нарциссизма — его человеческом завершении. О саморастворении и о чувстве, что собственная его плоть перестала быть достойной того, чтобы ее касались.

Некогда Лоуренс был красив. Некогда Лоуренс был молод. Но скольким из нас дана способность стоять нагишом перед зеркалом и говорить пылко: «Ох, какая же я. Ох, как я себя люблю»— скольким?