Беременная вдова

Шехерезада была несчастна, и это было видно. От этого онемело все: суеверный замок, свирепые горы, суровое голубое небо. Кит, знавший ужасное правило о внешности и счастье, ожидал, что ее постигнет потеря света в лице, возможно, легкий изгиб рта. И действительно — появилась новая хмурая гримаса, новая морщинка (сложившаяся, кстати, в форме двойных петличек капрала). Но страдание лишь сделало ее более живописной. В живописной Италии. В ней чувствовался груз, тянущий сердце книзу. По сравнению с Шехерезадой даже Глория — со своей остриженной головой, со своими мышиными балахонами, рабочими рубашками и клетчатыми штанами, со своими кожаными сандалиями, похожими на кирпичи, в которых были дырки для пальцев толщиной в дюйм, — выглядела всего лишь как человек, избравший покаяние и горе своей профессией.

Уна отправилась в Рим, взяв джип с шофером. Уиттэкер, взяв «фиат», поехал в Неаполь забрать Амина и Руаа. Кончита прислала из Гааги открытку с очень круглыми «а» и «о».

На верхней губе, на бровях у них — пухлые шарики пота, словно полоски пузырчатой упаковки. Даже пот их был пухлым. Он собирался у них под глазами, словно слезы безутешных пятилетних малышей. Железы сочились, глаза видели, сердца бились, плоть сияла. Они приобрели цвет арахисового масла. И все же, закрывая глаза, Кит представлялся себе пугалом, намертво застрявшим на морозе.

* * *

— Что дальше?

— Что дальше? Нет, серьезно, что же дальше?

Лили с Шехерезадой, сидя у бассейна, обсуждали последний купальник Глории.

— Знаю, — сказала Лили. — Водолазный костюм. Этот… как его называют? Батисфера.

— Да. Или каяк. Или подводная лодка, — подхватила Шехерезада. — Глория, а на ней надета целая подводная лодка.

Каждые пять-шесть секунд слышался раздирающий скрип со звуком «умп» в середине. Это Адриано падал вниз, а затем взлетал к верхушкам деревьев на новом трамплине — его личном подарке дому. Отзывы на трамплин Адриано были, по сути, смешанными. Сама Шехерезада пренебрегала им вообще («Не говори ему, — сказала она Лили, — но это больно. И потом, готова спорить, это выставляет тебя в невыгодном свете»), а Лили попросила, чтобы ей разъяснили, что это такое — какой смысл вот так вот прыгать туда-сюда, и все; Глория каким-то образом умудрялась выглядеть довольно элегантно, падая и поднимаясь (приземляясь на шпагат и снова щелкая ногами, как ножницами); Амин по возвращении сделался энтузиастом (каждое утро, спозаранку, он устраивал тут долгие шумные тренировки); Кит же вскарабкался на трамплин разок-другой и пять минут на нем подурачился. Но основным исполнителем и виртуозом упражнений на трамплине был, разумеется, не кто иной, как Адриано — он звенел струной и ввинчивался в небо на небывалую высоту; вены и сухожилия — что твои цепи и скобы, весьма крепко сколоченный человек.

— Мисс Шотландия — нет, мисс Глазго. Тысяча девятьсот тридцатый, — сказала Лили.

— Господи, и где она их только находит?

Последний купальник Глории (запишем для верности) был серым и щеголял светло-оранжевой юбочкой из клиньев в форме лепестков; верхняя половина была сделана из шерсти, нижняя половина — из пластмассы.

— Это и не пластмасса даже, — заметила Лили.

— Нет, это и не пластмасса даже, — поддержала Шехерезада. — Это линолеум.

Кит прочел еще пятнадцать страниц («Грозовой перевал»). Когда он снова поднял глаза, вместо Глории в душевой кабинке стояла Лили, Адриано по-прежнему был на трамплине, что же до Шехерезады, она втирала в груди две пригоршни оливкового масла… Ну да, втирала. Это утверждение обладало одним скромным достоинством — оно было верно.

— Да, Шехерезада. — Он вздохнул. Да, он был, очевидно, существом высоконравственным. Все-таки он был существом высоконравственным. — Кажется, я на днях ввел тебя в заблуждение, — начал он. — Адриано во время войны был на нашей стороне. Я только что просидел час в библиотеке. Видишь ли, фашизм был дискредитирован, и Муссолини свергли летом сорок третьего. Тогда немцы…

Но не забывай, Шехерезада (все хотелось подчеркнуть ему), в числе Лилиных военных целей такого не было; в числе военных целей держав оси, Шехерезада, не было такого, чтобы в один прекрасный день ты опробовала свои сиськи на Адриано. Он прибавил в заключение:

— Страна ужасно пострадала. Сорок пятый был годом траура.

— История приводит меня в ужас… — сказала она. — Нашим родителям пришлось через все это пройти. Нам повезло. Единственное, о чем нам следует беспокоиться, — это конец света. Все может просто… прекратиться.

Он напомнил себе, что Шехерезада действительно что-то делала по поводу конца света: марши, демонстрации. В то время как все его протесты были подсознательными. Все может прекратиться. Сейчас, например, он взглянул туда, на грот, замалеванный плотью и молодостью, и на миг грот сделался гротескным. Гротеск, от ит. «grottesca» — «картина, похожая на что-н., найденное в гроте»; грот, от гр. «kruptē» (см. CRYPT).

— И что прикажете об этом думать? — спросил он. — В смысле, о том, что все может прекратиться.