Бери и помни

— Марьяша, дочь, спакостила, Евтеич… Хватились — девка на сносях… От кого — не сказывает, то ли сама не знает.

Тем же днем Зыков привел к напарнику сына Федьку и, как был во хмелю и задоре, сосватал за него разбухшую Марьяшу.

— Чей бычок ни прыгай, а теленочек все наш. — Зыков бил кулаком по столу, и Федор, нерослый, короткошеий, сидел в страхе.

Потом старик выпил уйму домашней настойки и ночью, заспорив с Кульбякиным, выдернул из земли воротные стояки, а к утру, исхаркавшись кровью, помер.

Неделю спустя к Зыковым пришла Марьяша. Федор вышел к ней за калитку и во все глаза смотрел на невесту, на ее матовые щеки, прикрытые от мороза шалью.

— Что, Федя? Как теперь? — спросила Марьяша.

Он разминал в ладони снег. У него от стыда горела уши.

— Зачем пришла?

— Сватали же. — Она опустилась на колени и ткнулась в его ноги лицом. — Прости, Федя… Возьми меня, пожалей… Что хошь делать буду…

Сыграли свадьбу. Молодых поселили в новом доме на Отводах. Ранним благовещеньем Марьяша разродилась чернявой дочкой Ириной.

— Вот и все, Федя… и грех мой весь, — сказала.

После родов Марьяша вовсе похорошела, стала гулять, восполняя недогуленное в девках, а под Новый год и совсем сбежала, оставив Федору хозяйство и грудную девчонку.

К Федору пришла мать:

— Куда суразиху девать думаешь?

Федор сидел у зыбки. Серые волосы комком падали на лоб. В доме пахло волглыми пеленками. Было сумрачно и печально.

— Куда девать? — он вздохнул и выпрямился. — На помойку не бросишь…

Прошло время, и Федор женился заново. Дарья, крупная в бедре и груди бабеха, спешно перевезла к Федору шмотье, сына Андрюху и взялась за хозяйство. Она не обижала Ирину, но не особенно и ластила. Что тут ни говори, а самой двадцать три — молода, издумалась по ладу и нежному мужику, как добрая коняга — с места и вскачь: понесла тем же месяцем.

Пока рожала Илью, наехавшая в город Марьяша выкрала Ирину.

Полгода убивался Федор Кузьмич, но время излечило рану, смирился.

Время наступило лихое, шумное, вторая половина тридцатых годов. Жизнь полегчала. К Федору перешла на жительство мать — бабка Зычиха. Дарья разохотилась, родила Володьку. И пошло все чередом — и ладом и не ладом: не как бог пошлет, а как сами вздумают. Одолели войну. Дарья Ивановна управлялась по хозяйству. После дочери Светки, последышка, совсем располнела, щеки — жаром, по зиме никакой обуви не знала: к соседям бегала босая. Федор Кузьмич работал на шахте взрывником, по праздникам цеплял медали «Шахтерская слава» и ходил Отводами кум королю, враскачку. Он погрузнел, с годами растерял волосы, на круглом лице потемнели губы, а шея напрочь вобралась в плечи.

Шахтные Отводы — на склоне горы. Рябит от накатанных домишек, сараев, бань. Улицы — вкривь и вкось, всякая по себе, нужную не сыскать. Зимой за домами и заборами копятся непролазные снега, а то и вовсе затянет снегом огороды, и тогда тропы ложатся напрямик, по усадьбам, от дома к дому, до магазина, до Маланьевой рощи, куда подходит городской трамвай.

Дом Зыковых большой — на сторону по четыре окна. В палисаднике на углу кривая береза подпирает электрические провода. С севера по крышу дом затянут снегом, с юга от двора веселый, открытый, с баней, высоким сараем и голубятней. Двор поделен штакетником, за штакетником обитые ветром яблони и крыжовник. На цепи кобелек, хвост — кренделем.

Зыковская семья на Отводах приметная.

Дарьин старшак Андрей, смолоду пакостник, прославился матырством. Из года в год до недавна тянулась за ним кличка Вражина. Учился плохо, сбегал из дома: то в Ташкент за веселой жизнью, то на Алтай. Веснушчатый, с материным носом-бирюлькой, он строчил заплывшими глазами, норовя спакостить. Бывало, увешивался кладбищенскими гнилушками и гонял до беспамятства мужиков. Или стучал в окно соседке бабке Опенкиной. Бабке мерещились привидения, старуха падала замертво и болела неделями. Андрюхе же все нипочем: к зиме сгонял во двор уйму собак и возил на них воду. Однажды, когда оттепель зачернила снег, поджег псам хвосты и смотрел, как носились по дворам огненные смерчи, пугая хозяев воем.

Правда, что рисовать, что играть на гитаре да песни петь равных ему не было.

Женился Андрей по дурости, рано. Взял соседскую Нюську Расстатуреву. Нюська была раскоса, родила двух раскосых девок. Андрей безотрывно мстил теще Расстатурихе:

— Ты мне за свою уродину деньги плати…

Расстатуриха замирала с открытым ртом, теребила прокушенное в девках ухо, а после до вечера ругалась с мужем:

— Через тебя все… И правда люди говорят — обезьянник. За Нюську тридцатку спрашивает, а за остальных по сколь? Их у тебя, дурака, двенадцать душ…

Андрей работал на шахте проходчиком. После армии учился в вечерней школе, пошел было на лад, рисовал да пел под гитару парням на зависть, но связался с бабенкой. Нюська, не будь дурой, выследила. Андрей смотрел на бабью драку и с горечью повторял:

— Какую любовь изгадили, падлы…

И с тех пор временами запивал.