Бери и помни

— Не кричи, Маша, не кричи, — отвечала ей первая женщина с большими глазами. — Мы тебя не первый год знаем. И всегда ты выкобениваешься, и всегда на тебя жалобы. — Женщина повернулась к Илье Зыкову: — А как вас депутатом избрали, вовсе на нее управы нету, что захочет, то и делает…

Илья вздохнул и надавил кулаком на чашку весов:

— Как же так получается, Марья Антоновна?

От его официального обращения жена растерялась и несколько секунд молчала. Ее худое лицо порозовело, на тонкой белой шее вздулась вена. Тяжелой, непослушной рукой юзнула по рыжим своим волосам, убирая их за уши, и вдруг закричала истошнее прежнего:

— Кого ты слушаешь, Илья? Кого слушаешь? Жене не веришь?

— Сейчас ты мне никто, — совершенно неосторожно сказал Илья и еще раз нажал на чашку весов. — Сейчас я представитель власти. Почему допускаешь безобразия на работе?

— Это как — никто? — ухватилась за слово Марья Антоновна. Федор Кузьмич выпрямился, подавая сыну сигналы, чтобы поправился немедленно. Жена, мол, конечно, жена, но сейчас это к делу не относится. Однако Илья Федорович сигналов не замечал, держался необыкновенно уверенно и чинно, а Марья Антоновна от того возбуждалась больше и совершенно потеряла контроль над потоком слов: — Вот до чего, бабоньки, дожила. Спасибо, родименький муженек, отблагодарил. Уж и в жены тебе не гожусь. Поди, другую завел, депутатшу, бегаешь, милуешься… А я, дура, тебя из армии ждала, ни с кем не гуляла, как проклятая, в постирушках, а теперь никто?

Федор Кузьмич знал, что лучше сейчас не вмешиваться, потому что Марья Антоновна никого слушать не будет, станет кричать, что она сирота, что из бедной семьи, что она и без того несчастная, больная женщина, в зыковской семье всегда на задворках, но ему казалось необходимым вступиться за сына — и вылез, черт дернул его за язык:

— Ты, дочка, криком не кричи… Криком делу не поможешь, а растолкуй…

И Марья Антоновна окончательно распалилась:

— Все вы, зыковские, такие… Все заодно. Заживо меня гноите. Чем я не угодила? И перестирывала на всех, и в огороде пласталась… А теперь вот она, благодарность за мои труды… Уж и никто я…

Марья Антоновна повалилась на стул, а Федор Кузьмич снова вмешался:

— Постыдись, дочка, неправду говорить. Нюська завсегда больше при деле.

Не успел он закончить, как Марья Антоновна сорвалась со стула и схватила счеты.

— Может, Иришка тоже лучше? Блудит с кем попадя… Может, лучше?

В гневе Марья Антоновна была воинственна, и Федор Кузьмич хорошо знал, что в данном случае требовалось делать. Предостерегающе выбросив руку, он попятился к двери и вышмыгнул из магазина на улицу, пальто распахнуто, в руках шапка. На крыльце чертыхнулся, привел себя в порядок и пошел прочь от беды, жалуясь вполголоса самому себе:

— Это же змея, а не баба… Чего я особенного сказал? В запале еще убьет, а какой с нее спрос?

У калитки встретил Ирину:

— Стоишь?

— Стою. Тягостно в доме…

Ирина была в легком пальто, шаль опущена на черные глаза — вылитая Марьяша Кульбякина. Припав спиной к воротному столбу, она неторопливо дышала в сомкнутые, без перчаток руки.

— Затяготит, — недовольно бросил Федор Кузьмич, еще не остывший от побега. — Володьку ждешь?

— Жду.

— Айда — посудачить надо…

Тропой Федор Кузьмич направился к бане. Разговор один на один самый верный, а кроме бани, нигде у Зыковых больше не поговоришь — везде люди. Пропустив Ирину вперед, Федор Кузьмич зажег в предбаннике свет.

— Что опять приключилось? Может, сбеременела?

Ирина вскинула голову, поскребла длинными ногтями лавку.

— Ладно, не сбеременела, вижу… Что тогда?

Ирина сняла с головы шаль.

— Муж меня к себе зовет, — глухо сказала Ирина. Смуглая кожа на ее лице и приоткрытой шее заиграла глянцем. — А я не могу к нему… Вовку вашего люблю.

Федор Кузьмич на этот раз даже не вздрогнул, не сменился с лица, а просто почувствовал, себя бесконечно старым и слабым. Ему показалось, что ничего он уже в жизни не понимает и никогда не поймет. Сев на лавку, он сложил на коленях руки и уставился на отбитый угол печи, слушая, как тонко, с надрывом шумит за окном ветер.

— Дети вы, дети… А мне вот сегодня говорят, что ты со всеми гуляешь… На машинах тебя возят…

Ирина ощутила доброту в его словах, села рядом, спрятала руки в рукава пальто.

— Почему вы всему верите, папа?

— Как же не верить? За полночь другой раз, а тебя все нет…

— С мужем встречалась, верно…

Федор Кузьмич поднялся и занемел против Ирины. Она тоже встала, вытерла шалью глаза.

— Дела-то какие, — сказал Зыков и тут же рассеянно повторил, будто сам себя не расслышал: — Дела-то, говорю, какие…

— Зовет он меня, Григорьев, — заново объяснила Ирина, — а я не могу… Опротивел… Хотела с Владимиром поговорить…

— Тут уж, Ирина, опротивел или не опротивел, — осторожно начал Федор Кузьмич, но Ирина перебила его:

— Опротивел…

В предбаннике раздались шаги. Федор Кузьмич неизвестно с чего отпрянул к печи и стал надевать рукавицы. В баню вошла босая Дарья Ивановна, непокрытая голова в снегу.