Берия. Арестовать в Кремле

И я… я струсил. Испугался колючего, едкого взгляда товарища Берия. Пообещав Гиви сходить к секретарю, я тем не менее к нему не пошел…

Через день мне позвонила мать Гиви — ночью Гиви застрелился…

Как я возненавидел себя в те минуты!.. Я смалодушничал, струсил, бросил в беде друга, не помог ему, оставил его одного в такие тяжкие часы… Я ожесточился… Теперь я бегло прочитывал списки коммунистов, на которых НКВД требовало санкций на арест, не искал, как раньше, в них знакомых — я стал слепым исполнителем всех инструкций, директив, указаний, во мне росло безразличие и равнодушие. Несколько дней я ходил на ставшую мне ненавистной работу оглушенным, спотыкаясь на ровном месте, заходя в чужие дворы. Постепенно стал осознавать себя частью огромной машины, перемалывающей людские судьбы…

И я запил. Сначала по вечерам, чтобы снять усталость, потом и по ночам стал прикладываться к коньячной бутылке…

Узнал ли об этом Лаврентий Павлович? Наверное. Он как-то на ходу бросил: «Ты плохо выглядишь. Не увлекайся коньяком». Так, так, за мной, значит, следили… Нино, с которой я дружил, преподавала в школе литературу и рассказывала мне о несчастных детях, оставшихся без родителей — «врагов народа» — на попечении бабушек, их немых вопросах об отцах и матерях. «Скажи мне, что происходит вокруг? Почему газеты пестрят заголовками о массовых митингах, требующих суровой кары недавним секретарям ЦК, наркомам, ученым? Неужели так много врагов народа? Еще вчера они были партийными работниками, инженерами, писателями, а сегодня — двурушники, националисты, агенты иностранных держав. Отвечай — ты же там, наверху». А что я мог сказать? Я говорил о возрастании классовой борьбы, сам не веря в нее, ссылался на сообщения газет. Нино чувствовала мою неискренность и молчала.

А вскоре меня пригласили в особый сектор и предупредили о том, что отец Нино — профессор института — находится в связи с арестованными врагами народа, и они дали показания о его преступной деятельности. Мне хотелось закричать, что это не так! Отец Нино — кристально честный человек! Он любит Грузию, свой народ… Но я промолчал. Мне сказали, чтобы с Нино я не встречался. «Я люблю ее — мы скоро поженимся», — сказал я заведующему сектором. «Вопрос решен с товарищем Берия — никаких женитьб. Подумай — ты, помощник секретаря, а женишься на дочери врага народа! О чем речь, дорогой… Иди и впредь не вздумай с ней встречаться!..»

Что мне делать? Слезы обиды хлынули ручьем… Нино, дорогая, прости меня…

И снова я смалодушничал — я отрекся от своей любви…»

6

Телеграмма Сталина и Жданова о назначении Ежова наркомвнуделом и об опоздании ОГПУ на четыре года словно подхлестнула НКВД. Новый нарком, вчерашний секретарь ЦК ВКП(б) — покладистый и внимательный, с ровным и спокойным характером, менялся на глазах много лет знавших его людей. Он стал замкнутым, недоступно-скрытым, вечно озабоченным и молчаливым. Многие из тех, кто знал Ежова по совместной партийной работе, не узнавали в нем, вчерашнем отзывчивом и скромном человеке, нынешнего чрезвычайно занятого, важного и порой равнодушного начальника. Он и улыбался теперь редко, сдержанно, когда шутил сам товарищ Сталин. Николай Иванович Ежов ревностно исполнял установки генсека, ходил и на доклад, и на совещания с большой, тонкого хрома папкой, наводившей страх на работников ЦК, наркомов, служащих Президиума Верховного Совета. На совещаниях садился в отличие от других наркомов за первый стол. И даже сапоги пошил на заказ с высокими каблуками, чтобы казаться выше своего маленького роста.

Работал он усердно, ночи напролет, пребывая в печально известном доме на Лубянке, допрашивая «врагов народа», выслушивая информацию следователей по особо важным делам, просматривая и уточняя очередные списки «врагов народа».

Он, наверстывая упущенное ОГПУ времен Ягоды, силился быстрее доложить товарищу Сталину о том, что «опоздание на четыре года» ликвидировано и НКВД работает в полную силу по искоренению троцкистско-зиновьевского блока, двурушников, шпионов, резидентов германо-японо-англо-итальянских разведок, диверсантов, остатков кулацких банд. Замечание Сталина о четырехлетнем опоздании стало для НКВД мощным толчком, ускорившим ведение следственных дел при массовых, масштабных репрессиях, побудившим суды применять высшую меру наказания не как исключение, а как обычное наказание. Механизм массового уничтожения советских людей, словно огромный маховик, действовал размеренно и четко. Расстрелы велись круглосуточно в подвалах тюрем, в близлежащих лесах, в безлюдной местности, в оврагах и наскоро вырытых траншеях.