Берия. Арестовать в Кремле

Начальник штаба полка майор Авдеев в состоянии опьянения незаконно расстрелял старшего сержанта Навака за то, что последний во время посадки в машину СУ-35 доложил о своем заболевании. В результате произведенного выстрела Навак получил тяжелое ранение в голову. За попытку присутствующих при этом красноармейца Н. Виноградова и старшины Д. Чистилина оказать помощь раненому Авдеев пригрозил им расстрелом и приказал выбросить раненого Навака из машины на снег, а поставленному часовому — пристрелить Навака, если он поднимется. Спустя короткое время Навак пытался подняться и, в соответствии с приказанием Авдеева, был добит часовым. После убийства Навака Авдеев совместно с Гаевским послали матери Навака извещение, что ее сын расстрелян как трус и изменник. Следствием установлено, что Навак, будучи совершенно необоснованно оскорблен Авдеевым, назван трусом, заявил: «Неизвестно, кто окажется трусом, я или вы», после чего Авдеев без всякого повода произвел в него выстрел.

Гаевский, Бабкин и Авдеев систематически пьянствовали. Для организации попоек они использовали водку, предназначенную для выдачи личному составу полка. Только в последних числах мая Гаевский и Бабкин забрали со склада к себе в землянку около 80 литров водки…»[16]

Случаи избиения подчиненных в годы войны были распространены как среди старших командиров, так и среди генералитета. Некоторые командующие армиями и фронтами ходили с инкрустированными палками старинной работы (Еременко, Гордов, Конев и др.), чем вселяли в подчиненных страх, желание исполнить их любую прихоть…

Может возникнуть вопрос: а наказывались ли те начальники, которые занимались рукоприкладством? В приведенном выше случае с командованием полка справедливость, как говорится, восторжествовала — все они были осуждены. Но далеко не каждый факт избиения или глумления становился достоянием следственных органов, да и не всякий оскорбленный начальником мог пожаловаться — фронт есть фронт…

Хотя, если брать во внимание систему работы отделов «Смерш», возможности контролировать действия командиров, особенно известных своей грубостью и распущенностью, несомненно были. Ведь могли же сотрудники ведомства Абакумова следить за «политико-моральным состоянием» бойцов и командиров Красной Армии, выслеживая тех, кто хоть слово сказал об ошибках командования, приведших к тяжелым неудачам, огромным потерям, о нехватке боеприпасов, о критике Сталина и т. д.

27

В январе 1948 года генерал-лейтенант К. Ф. Телегин побывал на родине, в Ростовской области. Он все чаще и чаще ощущал смутную тревогу, казалось, что за ним следили, и он видел идущие за ним тени. В Ростове он навестил своего фронтового товарища генерал-лейтенанта Бойко; весь вечер вспоминали войну, общих знакомых, сетовали на устранение Жукова и Рокоссовского. Константин Федорович не спеша пил чай, говорил негромко, изредка поглядывая на обитую дерматином дверь, словно ждал кого-то; он много курил, выходя в коридор, поглаживая обритую наголо голову. Неожиданно раздался стук в дверь, вслед за ним — длинный звонок. Бойко открыл дверь. Перед ним выросли трое, решительно шагнувшие в коридор.

— Телегин? — старший подошел к Константину Федоровичу.

— Я. Что вам надо?

— Вы арестованы. Следуйте за нами.

— Это недоразумение. Ордер на арест есть? — спросил Телегин, все еще надеясь на то, что произошла трагическая ошибка и все уладится.

— Ордер будет предъявлен позже. Одевайтесь!

Телегин надел шинель, папаху, простился с растерявшимися гостеприимными хозяевами.

В Москву его везли под строгим надзором: двое охранников, как истуканы, сидели рядом, не спуская глаз, не отвечая на его вопросы, не вынимая правых рук из глубоких карманов шинелей. «Что же произошло? По какому праву без предъявления ордера схватили и усадили в эту темную, дребезжащую на стыках рельсов каталажку на колесах? — спрашивал себя Телегин, приподняв жесткий воротник генеральской шинели. — Какие обвинения могут мне предъявить? Я не вор, не убийца, не грабитель. Честно выполнил свой долг на фронте с начала и до конца войны. Неужели из-за этого злосчастного ордена…» Вспомнилась прошлогодняя осень, поездка по грибы и на рыбалку. Он с радостью ходил с кошелкой по притихшему, усыпанному пожелтевшими листьями лесу, нетерпеливо разгребая сукастой палкой мхи, успевший слежаться мягкий лиственный покров, раздвигая колючие сучья елей, кустарник, высокие пряди пожухлой травы; его радовали и красноголовые подосиновики, и крепыши-белые с коричневыми шляпками, и желтоватые волнушки — лучшие для соления грибы. Тогда, после исключения из партии, поездка в деревню помогла выжить и выстоять, ибо он прикоснулся к земле-матери, впитав в себя и лесные запахи, и отмытую первыми осенними дождями голубизну неба, и райскую, не нарушаемую никем и ничем деревенскую успокоительную тишину.