Берия. Лучший менеджер XX века

Так или иначе, докладная Ткаченко ушла. И вот Новикову около трех часов ночи звонит по ВЧ Берия и начинает выяснять его мнение о тех работниках, которых Ткаченко оценил как «вредителей». Новиков все отвергает, и Берия интересуется – где Ткаченко? А тот как раз появляется в дверях, и Новиков передает трубку ему… Дальше, по словам Новикова, было вот что:

«…слышу, через каждые три-четыре слова такой мат, что… Короче, смысл сводится к следующему: «Я зачем тебя…посылал к Новикову – шпионить за ним или помогать ему? За твою телеграмму ты, такая-то б… подлежишь расстрелу… Не тем делом ты занялся, я тебя помогать послал, а ты чем занимаешься?.. Кляузы разводишь на хороших работников?»

Ткаченко стоит не бледный, а синий и только бормочет бесконечно «Слушаюсь, товарищ нарком».

Такого «воспитания» я в жизни не слышал ни раньше, ни позднее. После этого случая Ткаченко ко мне не появлялся примерно десять дней. А вскоре и совсем уехал куда-то…»

Якобы «по-черному» нецензурный лексикон Берии и «десять дней не появлялся» – это на совести мемуариста. Во-первых, Ткаченко и до войны, и во время войны, и после войны был в рабочей «команде» Берии и ему, как правило, поручались именно контрольные функции. То есть Берия Ткаченко неизменно доверял, а унижать людей у наркома было не в обычае. Во-вторых, вряд ли в военное время генерал-лейтенант НКВД после такого разворота событий мог позволить себе почти полмесяца прохлаждаться в Ижевске, а не отбыть в Москву.

Но что важно в свидетельстве Новикова? А то, что Берия жестко осадил своего подчиненного исключительно на основе возражений Новикова! Так где же здесь подозрительность и неумение верить людям? Причем сам Новиков подчеркивает, что «в особо острых случаях звонил прямо Берия… И он обычно отвечал: «Ладно, что-нибудь придумаем»…»

Однако Новиков объясняет такую реакцию члена ГКО опять-таки тем, что Берия-де «боялся Сталина, боялся его гнева, боялся потерять его доверие и расположение…». Вывод ясен: не о деле, не о нуждах фронта «монстр» душой болел, а за шкуру свою тревожился…

Случай с Ткаченко приводят в своих книгах и Юрий Мухин, и Алексей Топтыгин, и Елена Прудникова. И Ю. Мухин констатирует, что Новиков, оценивая Берию как шкурника, судил по себе… Это, конечно, слишком жесткая оценка Новикова – он в войну сделал для фронта много. Однако пример Новикова характерен другим. Как и во многих других случаях, когда о Берии отзывается кто-то, имевший с ним дело лично, воспоминания о Берии можно разделить на две противоположные по смыслу части.

Из описания фактов, относящихся к личному деловому общению мемуариста с Берией, виден прекрасный, в общем-то, человек, преданный делу и умеющий его делать.

Из оценок же и из сведений, передаваемых мемуаристом с чужих слое, предстает привычный образ негодяя.

Так, Новиков пишет о том, что когда в Ижевске оставалось угля на сутки, он звонил Берии, и уголь приходил. Это из уст Новикова – точный факт. Он сам этот уголь просил, и сам его получал.

Но вот Новиков пишет, что Берия, пользуясь своей властью, поворачивал на Ижевск «угольные» маршруты из Кузбасса, предназначенные для авиационных заводов в Казани. Мол, выслуживаясь перед Сталиным, Берия-де интересы общего дела игнорировал и ущемлял-де «авиатора» Маленкова.

В принципе переадресация эшелонов могла иметь место, хотя вряд ли Новиков о ней, сидя в Ижевске, знал. До того ли было Новикову, чтобы выяснять – откуда пришел уголь? Пришел, и ладно!

Но вот уж то, что Берия самовольно и эгоистически перехватывал уголь у Маленкова, «который опекал авиацию», это уже полностью относится к измышлениям Новикова, навеянным традицией измарывать Берию до черноты шахтера, только что поднявшегося из забоя. И дело даже не в том, что такое самоуправство тут же стоило бы Берии дорого! Дело в том, что Новиков общей ситуации и общей картины перевозок знать не мог. То есть, когда писал свой «перестроечный» очерк, воспользовался антибериевскими сплетнями. И ведь не Антонов-Овсеенко, а выдающийся организатор промышленности, Герой Социалистического Труда… Увы, на бесчестном отношении к Берии поскользнулся не он один.