Берлин-Александерплац

— А кто показал мне девчонку, а кто нисколько не дорожил ею, кто меня в свою кровать уложил? Кто? Трепло ты паршивое!

— Потому ты ее и задушил?

— Ну и задушил! Велика важность! Ты вон сам чуть не забил ее до смерти! Эх, ты! А потом, говорят, была еще некая особа. Лежит сейчас на кладбище. Ты не знаешь, как она туда попала? Что, выкусил? Нечем крыть-то? Ну-ка, что ты теперь скажешь, господин Франц Биберкопф, трепач высшей марки!

— А за что ты меня самого толкнул под машину? Из-за тебя я руку потерял.

— Хо, хо! Подвяжи себе руку из папье-маше! Что, я виноват, что ты, идиот, со мной связался?

— Идиот?

— А то кто же? Вот ты сейчас в Бухе сумасшедшего разыгрываешь, а я живу себе, не тужу. Кто же из нас двоих идиот, а?

И Рейнхольд идет на него — адский пламень сверкает в его глазах, и рога торчат на его голове, рычит Рейнхольд:

— Ну что ж, давай поборемся, покажи, какой ты есть, Францекен, Францекен Биберкопф! Хо, хо!

Зажмурил Франц глаза. Не надо мне было с ним связываться, не надо было с ним тягаться. И на кой черт он мне сдался?

— Что ж ты, Франц, призадумался? Покажи, какой ты есть, хватит ли у тебя силенок?

Не надо было мне с ним тягаться. Он и сейчас меня подначивает, отпетый он человек, и не надо было мне с ним связываться! С ним мне все равно не справиться, не надо было и начинать!

— Что, не хватает силенок, Франц?

Не надо было с ним силами меряться! С кем, с кем, только не с ним. Ошибся я, теперь вижу, что я наделал! Вон его! Видеть его не хочу!

Но тот стоит, не уходит.

— Убирайся вон, убирайся…

Кричит Франц во все горло, руки ломает:

— Неужели никто больше не придет? Где же другие? Почему он стоит и не уходит?

— Знаю, знаю, не любишь ты меня, — ухмыляется Рейнхольд. — Не по вкусу я тебе. Ну, ладно, сейчас явится другой!

Подпусти ночь ближе, и увидишь обширные, плоские, безмолвные равнины, одинокие кирпичные домики, из окон которых струится красноватый свет. Увидишь города, лежащие по железнодорожной линии Берлин — Бреславль — Франкфурт-на-Одере, Губен, Зоммерфельд, Лигниц, Бреславль. Города эти всплывают возле вокзалов, города с большими и малыми улицами. Подпусти ночь ближе, и увидишь на дорогах медленно движущиеся экипажи и мчащиеся стрелой автомобили.

И вот Рейнхольд собрался уходить, на пороге еще раз повернулся и, сверкнув глазами, спрашивает:

— Ну, кто ж из нас сильнее, Францекен, кто победил?

Задрожал Франц. Не победил я тебя, сам знаю. Подпусти ночь ближе, не бойся… Следующий уже за дверью. Сейчас войдет… И Франц приподнялся на койке повыше, стиснул кулак…

В печь сажают хлебы, в огромную печь. Жар неимоверный, вся печь трещит…

— Ида! Наконец-то он ушел. Слава богу, Ида, что ты пришла. Только что у меня был подлец, хуже которого на всем свете не сыщешь. Хорошо, Ида, что ты пришла, тот меня все подначивал. Ну, что скажешь? Плохо мое дело, вот я сижу теперь здесь, в Бухе, ты знаешь, что это такое Бух? Это дом умалишенных, меня посадили сюда и проверяют — сошел ли я с ума? Ида, подойди же, не отворачивайся от меня.

Что это она там делает? Стоит на кухне. Да, возится там, верно посуду вытирает. Но почему она все сгибается набок, словно у нее прострел? Как будто ее кто бьет по боку. Да не бей же ты ее, эй, послушай, как тебя, и не жалко тебе человека, оставь, оставь ее, слышишь! А тот все бьет, бьет; кто ж это ее так? Ведь она уж и на ногах не стоит, да стой ты прямо, девонька, повернись, взгляни на меня. Кто ж это тебя избивает так?

— Ты, Франц, ты и забил меня до смерти.

— Нет, нет, неправда, на суде установлено, что я только нанес тебе телесные повреждения и не предвидел смертельного исхода. Не говори этого, Ида.

— Нет, забил ты меня до смерти! Берегись, Франц! Кричит Франц: нет, нет! Закрыл рукою глаза, и все равно видит ее.

Подпусти ночь ближе — и увидишь неведомых путников, они тащат на спинах мешки с картофелем, за ними какой-то мальчонка тянет ручную тележку; у бедняги мерзнут уши — на дворе холодно, десять градусов мороза. Вот и Бреславль, знакомые улицы — Швейдницерштрассе, а там и Кайзер-Вильгельмштрассе и Курфюрстенштрассе…

Застонал Франц: лучше уж умереть. Такое терпеть никому не под силу. Хоть бы прикончил меня кто. Не убивал я тебя, я не знал этого.

Не может Франц говорить — скулит жалобно, бормочет что-то. Санитару показалось, что больной просит его о чем-то. Он дал Францу глоток подогретого красного вина. Оба его соседа по палате настоятельно порекомендовали санитару подогреть вино.

А Ида все клонится набок. Ах, Ида, не надо, довольно, ведь я уж отсидел свое в Тегеле.

Она вдруг выпрямилась, потом села, опустила голову, вся как-то сжалась, почернела… И видит Франц — лежит она в гробу и не шелохнется.

Еще пуще застонал Франц. В глазах его мука. Санитар подсел к нему, взял за руку… Пускай это уберут, пускай унесут гроб, я же не могу сам встать, не могу!

Франц пошевелил рукой. Но гроб — ни с места. Не дотянуться до него. В отчаянии Франц заплакал. Плачет, а сам все глаз не сводит с гроба. И вот наконец исчез гроб, растворился в слезах Франца, в его отчаянии. Но Франц все плачет и плачет.