Берлин, май 1945

Распорядилась, чтобы он был обнаружен и извлечен из той ямы и, по угодным истории стечениям обстоятельств, доставлен на судебно-медицинскую экспертизу в помещение клиники Буха, как раз туда, где его, Гитлера, приказом производилась невиданная, растаптывающая человека экспертиза «расовой пригодности», нередко со злодейскими последствиями. И чтобы руководил анатомированием Гитлера не кто иной, как доктор Фауст.

А дальше? На путях установления истины о смерти тирана. Эта загадочная цепь удач…

В самом деле, истории было угодно, в обуздание дьявольщины, темных слухов и легенд, чтобы истина о смерти Гитлера не осталась сокрытой.

И вот на пути с окраины к центру города, в какой-то больнице, неизвестный врач назвал нам имя врача, лечившего фюрера, — фон Айкен. И в развалинах поверженного, ошалевшего города мы застаем этого профессора на рабочем месте во главе лазарета, расположенного в подвальном убежище. Профессор спешно шлет гонца в соседнюю зубоврачебную клинику. Так возникает приятный молодой человек, округло-волнистый студент, закончивший курс стоматологии в столице третьей империи и пока что, в связи с событиями на его родине, вроде бы интернированный, хотя и без отрыва от стажировки. Когда, готовый указать нам, где находится приватный кабинет личного дантиста Гитлера, молодой болгарин садится в машину и машина трогает, ни он, ни мы не знаем, что наш совместный путь по бездорожью рухнувшего Берлина, описанный им через двадцать лет в интервью, сотрясет сенсацией чуть ли не все газеты мира. А в эфире, тесня друг друга, сливаясь в лихорадочный гул, радиостанции будут выкрикивать: «Обладатель тайны века! Михаил Арнаудов! Стоматолог из Киля!»

Может, пресная доскональность моего описания в меньшей степени доносит действительный — фантастический — смысл и характер этого поиска среди неостывших руин, нежели сбивчивое прифантазированное видение, возникшее перед внутренним взором нашего проводника через двадцать лет.

Но вот — разрушенный Курфюрстендам, где среди повсеместного побоища и развала, все для той же высокой цели — установления Истины — сохранный отсек дома. И в этот отсек вставлена маленькая фигурка человека, по имени Брук, с предназначенностью посредничать в осуществлении нашей миссии. А от него уже рукой подать до Кете Хойзерман.

Как уже сказано, она не поддалась настояниям своего шефа профессора Блашке и не села с ним в самолет, который должен был доставить их в Берхтесгаден. И тем самым не исчезла, приземлившись где-либо в горах или превратившись в прах от меткого попадания союзников по самолету. И значит — не было бы тогда ее уникального свидетельства. Нет, Хойзерман, повторю, осталась, имея точку притяжения под Берлином, где зарыла свое имущество. «Защищайте вашу жизнь и ваше добро от бомб» — призывы были расклеены по городу. Спасаясь сама от гибели, она могла бы, и это логично, оказаться также под Берлином, в той неведомой точке, где ее закопанные платья, и раствориться в море переместившихся немцев. Но не по законам логики происходило тогда все, и вот она оказалась в своей квартире, все еще жилой посреди чудовищной разрухи. Студент сходил за ней. Она вошла в кабинет Блашке и стала навсегда главным свидетелем опознания.

«Сверхчеловек»

Немецкий город Стендаль для меня последний пункт четырехлетней войны, и потому, наверное, он особенно запомнился.

Мы вошли сюда в июле, когда на карте Германии уже была проведена демаркационная линия, и Стендаль, расположенный на западе от Берлина, отошел к нам. Еще утром тут были американцы, а в полдень вступили мы.

Город уцелел, и жизнь в нем пульсировала. Мы поселились на тихой улице с коттеджами, увитыми виноградом. С утра в садах, прилегающих к коттеджам, копошились хозяйки средних лет. Старомодный пучок и удлиненный подол юбок придавали им сходство со сверстницами на востоке отсюда.

В сквере играли немецкие дети, не перестававшие изумлять нас — они никогда не плакали и не гомонили, даже если играли в войну. В том же сквере дни напролет на скамейке сидели старухи во всем черном с головы до пят. Вероятно, их издавна свел траур — ведь еще в дни первой мировой войны они были не слишком молоды.

Иногда они принимались о чем-то судачить, наперебой шевеля черными пальцами в нитяных перчатках.

Время от времени появлялся черный катафалк, две лошади медленно, легко, смышлено влекли его.

Мы знали про лошадей, что они тянут артиллерию или скачут со связным в седле, что они пали в бою или съедены. Для других нужд их не стало давно.

А эти черные, лоснящиеся, сытые кони в торжественной траурной попоне и с пушистой кисточкой над холкой, с черным кучером в цилиндре, сидевшим на передке застекленного, лакированного катафалка, были блюстителями величавости и таинств смерти. Той смерти, что называется «своей». Не в бою, не от ран или мук плена — почивший «своей смертью», той, случавшейся так давно, что мы в войну забыли, что она и бывает…

* * *