В большом зале пахло старым деревом, тут было людно, темно и по-немецки жеманно (по стенам – венки из сухих злаков, васильки и другая гербарная дребедень), но, впрочем, вполне уютно.
– Я сейчас сдохну от голода. – Мария ладошкой стерла пену с кончика носа.
Я тоже надеялся, что еду принесут быстро.
Ее принесли немедленно – юный ариец уже летел к нам с подносом, порции в оловянных тарелках оказались гигантскими. Мария чинно примерилась ножом к румяной рульке, потом, бросив прибор, впилась зубами в сочное мясо. Я, воткнув вилку в поджаристую сардельку, макнул ее в горчицу. Горячий сок брызнул во все стороны.
Я не был уверен, что осилю, но все-таки заказал еще литр пива – литр баварского.
– Отличное пиво у вас! – улыбнулся я блондину.
– О да! – Гитлерюгендовец азартно согласился, мотнув русым чубом. – Пивоварня основана монахами ордена святого Августина в…
– В тысяча триста двадцать восьмом году, – подсказала Мария.
– Да! А еще в монастырском саду – источник, там самая вкусная вода в Германии, именно она делает наше пиво уникальным. Ну еще монахи сами выращивают хмель и солод, тоже все свое…
– Вот это я понимаю, христианство! – Я сделал большой глоток. – Сам бы записался в такой монастырь. Ты из Мюнхена?
– Нет, – весело ответил парень. – Я латыш. Из Крустпилса. Это под Ригой. Двести километров на восток.
– А вон та? – Мария кивнула в сторону грудастой кельнерши с тугими кренделями кос.
– Марта? Это моя сестра.
Я огляделся, тихо спросил:
– А немцы тут есть?
Латыш вытянул шею, оглядывая ресторан:
– Хельмут. Во-он тот, длинный, у кассы. – Он кивнул в сторону худого очкарика, изнуренного онанизмом и похожего на грустную цаплю, наряженную кельнером.
Мария весело хмыкнула и снова принялась за свиную ногу.
– Что-нибудь еще, сэр? – Фальшивый ариец прищелкнул воображаемыми каблуками.
Пиво допить я не смог. Мария, отодвинув оловянную миску с живописной костью – голландский натюрморт, да и только, – вытерла губы салфеткой, аккуратно сложив тряпицу, пристроила ее на угол стола.
– Ты можешь по-человечески сказать, что ты узнал про самовар? – Она строго посмотрела мне в глаза.
– Про самовар? – Я звонко икнул. – Сейчас, погоди.
Мне принесли воды, вода не лезла, я упорно продолжал икать.
На улице икота вдруг прекратилась, я молча шел, осторожно прислушиваясь к себе. Асфальт сиял, словно был полит черным лаком. Мария старалась попадать в ногу со мной, но через пять-шесть шагов отставала, начинала семенить, пытаясь догнать.
– Да! Про самовар…
Я остановился у золотистого аквариумного окна мужского магазина. За стеклом витрины змеились тропические галстуки, пестрели носки, из темноты таинственно выползали башмаки разных пород. Я выгреб из карманов пальто все, что там было. Среди карманной дребедени – медяков, зубочистки, скомканной фольги от конфеты – нашелся мятый чек.
– Который час? – Я расправил бумажку, пытаясь разобрать корявые цифры.
– Девять сорок семь. А что?
– Дай мне телефон.
– А твой где?
– В Нью-Йорке.
Марии ответ явно не понравился, но она молча протянула телефон.
Как ни странно, Вилл сразу меня узнал и даже не удивился. Впрочем, последнее следует отнести к врожденной британской невозмутимости. По стеклянным акцентам звукового фона, унылому треньканью музыки, всплескам нетрезвого женского смеха я решил, что Вилл сидит в баре. Скорее всего, в том же самом.
Мария с подозрительным вниманием смотрела мне в лицо, я же был раскован и в меру остроумен, свободной рукой делал плавные жесты, потом начал прогуливаться вдоль витрины, туда и обратно. Иногда, довольный собой и собеседником, останавливался, привставал на носки и звонко смеялся.
– Вот так! – Я вытер телефон о рукав и протянул Марии. – Он пришлет ссылки на сайты архивов. Там вся информация.
– Кто? – Мария сунула телефон в карман. – Кто «он»?
– Вилл. Мой приятель, – небрежно ответил я. – Журналист из «Гардиан». Англичанин. Он тут уже десять лет. Занимается веймарской культурой, берлинскими кабаре. Развратом и декадансом, короче. Сказал, что архивы открыты и систематизированы до божественного уровня.
– До божественного? Так и сказал?
– Так и сказал.
12
Композитор Курт Вайль оказался нашим соседом. Там, в Америке. Он был похоронен в Нью-Йорке на кладбище Маунт-Репос, это минут двадцать от нашего дома в Гринвич-Виллидж. Из забавного – он был дважды женат на одной и той же женщине, певице Лотте Ленье. О его сексуальных эскападах не упоминалось, кличку Кролик тоже в Интернете не вспоминали.
Что касается музыки, то мелодистом он был отменным. Оказалось, знаменитая песня «Алабама», записанная Джимом Моррисоном незадолго до смерти, – это ария из оперы Курта Вайля «Возвышение и падение города Махагони». Не говоря уже о Мэкки-Мессере из «Трехгрошовой оперы» – эту штуку пели все, от Эллы Фитцджеральд и Фрэнка Синатры до Стинга и Джона Уэйта.