Берлинская латунь

Наше берлинское путешествие подходило к концу. Завтра ранним рейсом мы улетали в Париж, а оттуда через Атлантику прямиком в Нью-Йорк. Последний день любого путешествия, даже самого скучного и муторного, невольно имеет горький привкус быстротечности. Ведь кажется, только вчера распаковывал чемодан, развешивал – с тайной надеждой, что отвисятся, – мятые рубашки (нет, пришлось гладить), расставлял зубные щетки и тюбики по полкам в ванной, убирал носки-трусы-майки в ящик комода. Ботинки – под комод.

– Вообще ничего не успели! – Мария сложила карту, захлопнула путеводитель. – Обидно. Тем более сегодня все музеи закрыты.

Тратить такой день на музеи было бы преступлением – Берлин на прощание решил-таки порадовать нас синим небом, холодным и по-северному глубоким ультрамарином. После недолгих препирательств Олимпийский стадион (моя рекомендация) был отклонен, и мы отправились в Грюневальд.

Мы шли по Фридрихштрассе к станции метро, молчали, я старался не расплескать странное ощущение тоскливой легкости. Словно возвращался с поминок пожилого полузнакомого человека. Еще была какая-то опустошенность, не трагичная, не мрачная, а звонкая, почти радостная, как после затяжной болезни, когда понимаешь, что многое придется начинать с чистого листа. И что ничего плохого в этом нет.

Берлин явно мучился похмельем, с трудом приходил в себя после ночного веселья. Машин не было. Безлюдные улицы еще не начали убирать, на мостовых сияло битое стекло бутылок, пестрело конфетти, валялись упаковки ракет со следами сажи.

– Палили до рассвета, представляешь? – Мария задержалась, фотографируя живописную гору новогоднего мусора. – Я просыпалась в четыре, палят вовсю… Ну, думаю, немец гуляет!

Она чмокнула меня кофейными губами, вкусными, я даже облизнулся. Мне вдруг стало жутко, что я мог ее потерять, вот эти губы, этот кофейный запах. Я сам собирался ее бросить. Сам! Вот идиот! Я выругался, ударил кулаком в ладонь.

– Ты что? – спросила она.

Я махнул рукой.

Поезд бесшумно катил поверху, лишь на остановках мы вползали в светлые сводчатые вокзалы, похожие на Петровский пассаж.

– Знаешь, черт с ним! Что мы ничего не успели. – Мария улыбалась, щурясь от солнца. – Прекрасное путешествие. И Новый год…

– Ты про крышу?

– И про крышу тоже… Смотри – вон Рейхстаг!

Блеснула вода, стеклянный купол с флагом, тут же выскочила стена, замелькали кирпичи, понеслись каракули граффити. Потом дома, почти вплотную, охристые стены – и окна, окна, окна. Мария сидела напротив, я взял ее руку, поднес пальцы к губам.

– Отличное путешествие. Замечательное…

Постепенно дома отодвинулись, помельчали, побежал разноцветный штакетник заброшенных огородов. Кончились и они, распахнулась пустошь с тополиной рощей на горизонте, прозрачной, почти розовой. Низкое солнце вспыхнуло и наполнило наш вагон ярким светом, жарким, совсем не зимним. Лучи пробивали вагон насквозь, его рентгеновская тень неслась неотрывно с правой стороны.

Сбавив ход, проехали мимо какой-то сортировочной станции, забитой ржавыми составами, чумазыми цистернами, мертвыми локомотивами. Там и сям торчали черные семафоры, траурные и тощие, похожие на скелеты гигантских цапель.

Долго тянулась путаница рыжих рельсов, за ними лениво приподнимались холмы с бурой травой. Иногда ртутью вспыхивал водоем и тут же пугливо исчезал.

– Следующая наша, – сказала Мария. – Быстро доехали.

Тут же голос по радио подтвердил: Грюневальд.

Я машинально взглянул на пустое запястье.

– Сколько времени? – спросил я.

– Два пятьдесят шесть. А твои где?

Я неопределенно развел руками.

Грюневальд был настоящим лесом. С тенистым озером и большим охотничьим замком, по-прусски незамысловатым, зато самым древним в земле Бранденбург. При Бисмарке тут стало модно строить загородные виллы, здесь обосновался Берлинский теннисный клуб, а со специально насыпанной Чертовой горы открывался чудный вид на окрестности и речку Гавел. В начале прошлого века Грюневальд стал частью Берлина.

Мы спустились с платформы, долго шли мрачным туннелем. По стенам – кафель горчичного цвета, тусклые лампы. Под ногами щербатые плиты. Над нами прогромыхал поезд, станция метро здесь соединялась с железной дорогой западного направления.

Вышли на привокзальную площадь, уютную и провинциальную. Круглая клумба посередине, на ней грустила то ли нимфа, то ли ангел. Здание вокзала под красной черепичной крышей с беленой лепниной в виде грифонов напоминало кокетливый замок с башнями, флюгерами и мелодичными часами. Часы как раз дозванивали три.

Мария задержалась у выхода, осматриваясь, словно искала что-то. Достала путеводитель.

– Отсюда, вон с того перрона… – она кивнула на железнодорожную насыпь за березовой рощей, – берлинских евреев отправляли в Освенцим. С семнадцатого пути. Круглосуточно на протяжении пяти лет.