Берлинская латунь

Шашлык оказался вполне съедобным, а вкуснее бефстроганова Мария (заверяла она татарина) в жизни ничего не ела. Принесли десертное меню, я рассмеялся в голос: там Владимир Владимирович неожиданно встретился с Веничкой. В сливочном пломбире с клубничным сиропом. Десерт назывался «Слеза нимфетки». Еще был банан, запеченный в карамельном соусе, под именем «Безумный Гумберт». Была ватрушка со взбитыми сливками «Шарлотта Гейз».

– Кто такая эта Шарлотта? И почему ватрушка, а не шарлотка? – удивлялась Мария.

Она попросила «Лолитины прелести» (шоколадный торт с прослойкой из малины), я от смеха потерял аппетит и уже не хотел ничего. Заказал рюмку коньяку.

– Если бы у меня были деньги…

– Ты вроде не бедствуешь, – перебил я.

От водки Мария захмелела. Хихикая, она поддела и протянула мне кусочек «прелестей». На американский манер она ела торт вилкой.

– Не-е, если б куча денег, типа того двоюродного дедушки…

Лолита и ее прелести оказались на удивление вкусны, напомнили мне торт «Прага» из моего детства. Точнее, из одноименной кулинарии на Арбате.

– Ну и что б ты сделала?

– Я бы открыла ресторан.

– Тоже «Набоков»?

– Нет! «Солженицын»!

Я чуть не поперхнулся коньяком. Я знал слабость Марии к автору «Архипелага». Знал, но удержаться не мог:

– Щи «Матренин двор»! Креветочный суп «Раковый корпус»!

– Нет, я серьезно! Прекрати! – Мария сама начала смеяться.

– Баланда с тюрей из селедочных голов «В круге первом», – не унимался я. – Официанты в форме НКВД! Из столового серебра – только алюминиевые ложки! Миски, разумеется, оловянные…

За соседними столами замолчали, в двери возник настороженный татарин с вопросительным лицом.

– Прекрати… – Мария давилась смехом. – Все, хватит! А ты, кстати, что сделал бы с деньгами?

Я перестал смеяться. Деньги у меня были. Материальный вопрос меня не беспокоил, меня занимало другое: как не свихнуться за эти годы от безделья.

– Ну так что бы ты делал?

– Я бы? – Я допил коньяк, протянул руку, накрыл своей ладонью ее ладонь. – Я бы… Скорее всего, сидел бы в пошлом берлинском вертепе и держал тебя за руку.

22

Я стараюсь не говорить о своей профессии. Когда играл, старался избегать этих разговоров, сейчас стараюсь вдвойне. Впрочем, сейчас уже особо никто не спрашивает.

Мы шагали пустыми улицами, из черных арок пугающим эхом откликались наши шаги. Смутные узоры граффити на темных стенах казались магическими знаками, скрывающими какой-то тайный смысл. Город уснул или вымер. Или мы вышли в какое-то другое измерение, в Берлине такое вполне возможно.

– То, о чем ты говоришь, – это ремесло. Да, ремесло плюс талант. – Я не заметил, как Мария меня втянула в эту беседу. – Ты можешь выйти и отыграть концерт, пусть даже в Карнеги или Альберт-холле. Неважно где, неважно сколько и кто в зале, отыграть безупречно – точно и холодно. Как нейрохирург. И будут овации, цветы. Сырихи будут до хрипоты вызывать на бис. Очень похоже на триумф. Но ты сам знаешь… ну, может, еще человека три-четыре в зале тоже знают, что чуда-то и не случилось. Я на пальцах могу пересчитать, сколько раз я ощущал причастность к чуду – энергия входит в тебя, ты в ней растворяешься, становишься крошечной искрой в мощном потоке света. Ты стал рупором, божественным инструментом, через тебя Творец, вселенная, черт его знает – космос говорит! Понимаешь? И твоя заслуга тут мизерная. Если есть она вообще.

Сверху зажглось окно, нас окутал неяркий свет, туманный и зеленоватый. Будто мы оказались на дне старого пруда. Я остановился, взял Марию за руку. Ее лицо бледно сияло, словно светилось изнутри.

– Вся мишура – слава там, поклонники, цветы, овации, деньги – все это жалкий мусор по сравнению с одним мгновением причастности к творению. Звучит напыщенно и глупо, это как любовь – если не испытал, словами не объяснить.

– Ну а как же композитор? Ведь он – творец, разве нет? Ведь он сам создает звуки, которых до него в природе не существовало.

– Вот именно – не существовало! Но создает или слышит? Слышит и записывает, что ему диктуют… – я показал пальцем наверх, – оттуда.

– Ну это вообще ерунда! У тебя не люди, а марионетки какие-то.

– Почему? Я не вижу ничего обидного. – Я задумался, пытаясь получше объяснить. – Наоборот, именно тут и проявляется наша причастность к Творцу, к Богу. Что мы не просто поумневшие макаки со смартфонами, а твари, созданные по образу и подобию Божьему. По Его подобию.

Мария недовольно пожала плечами, вышла из волшебного света. Мы побрели дальше.

– Хорошо! – Я не унимался. – Хорошо! А вот скажи мне, что, на твой взгляд, является, выражаясь языком маркетологов, конечным продуктом творчества? Любого творческого процесса? Неважно – писателя, художника, музыканта.

Мария подняла голову, задумалась, у нее была привычка покусывать нижнюю губу. Милая, детская привычка.

– Красота? Ну, если искать квинтэссенцию… Красота, я думаю.

Я строго молчал.

– Красота! – уверенно повторила Мария. – И гармония.

– Нет. Жизнь!

Мария с недоверием посмотрела на меня.