Берлинская ночь (сборник)

– Примерно столько же места нам отвели для освещения этого дела в завтрашнем номере, – сказал Мюллер. – Из министерства поступило указание ограничиться перечислением фактов и обойтись без подробностей.

– С чего бы это?

– У Сикса много влиятельных друзей, Берни. У него хватит денег, чтобы заткнуть нам рот.

– А вы что-нибудь разнюхали?

– Я слышал, что это был поджог, вот и все. Когда тебе нужны эти сведения о Сиксе?

– Если завтра они будут у меня, ты получишь пятьдесят марок. И вообще все, что тебе удастся раскопать об этой семье, о всех, кто к ней принадлежит.

– Ну что ж, лишних денег, как известно, не бывает. Я позвоню тебе.

Я повесил трубку и, положив бумаги, лежавшие у меня на столе, в старые газеты, засунул все в один из ящиков, где оставалось еще немного свободного места. Задумавшись, я рисовал какие-то фигуры на промокательной бумаге, а потом взял со стола пресс-папье и повертел его на ладони. В этот момент раздался стук в дверь, и в комнату бочком протиснулась фрау Протце.

– Я подумала, может быть, вы хотите, чтобы я навела порядок в ваших бумагах?

Я показал ей на груды папок, сваленных в кучу на полу за моим столом.

– Вот это и есть мой порядок, моя классификация. Вы можете мне не верить, но все эти дела разложены по определенной системе.

Она улыбнулась, думая, что я шучу, и кивнула с таким видом, словно я говорил о вещах, способных конкретным образом изменить ее жизнь.

– А вы над всеми этими делами работаете?

Я засмеялся:

– Я же не адвокат. Что касается этих дел, то о многих я вообще не знаю, работаю я над ними или нет. Расследование иногда длится очень долго и безрезультатно. Детектив должен обладать терпением.

– Понимаю.

Тут она заметила фотографию на моем столе и повернула ее к себе, чтобы рассмотреть.

– Какая красивая женщина! Это ваша жена?

– Да, это моя жена. Она умерла в день, когда начался Капповский путч. – Эти слова я произносил, должно быть, уже сотню раз. Связывая эти два события, я надеялся смягчить боль утраты, по-прежнему не утихавшую, хотя со дня ее смерти прошло шестнадцать лет.

– Она умерла от испанки, – объяснил я. – Мы были вместе всего десять месяцев.

Фрау Протце сочувственно покачала головой. Какое-то время мы молчали. Потом я посмотрел на часы.

– Можете идти домой, если хотите.

Когда она ушла, я долго стоял у высокого окна и смотрел на мокрые улицы, сверкавшие, как лакированная кожа, в лучах солнца, уже клонившегося к закату. Дождь перестал, и я подумал, что вечер будет хорошим. Из «Беролин-Хаус», что напротив, вытекал ручей служащих и тут же исчезал в лабиринте подземных туннелей и переходов, которые вели к станции «Александрплац».

Берлин... Когда-то я любил этот город, но это было давно, еще до того, как ему пришлось надеть на себя тот тутой корсет, что позволял дышать, но с трудом, еле-еле. Я любил простодушное, легкомысленное отношение берлинцев к жизни, дешевый джаз, вульгарные кабаре и все те излишества культуры, которыми славился Берлин в годы Веймарской республики и которые превратили его в один из самых восхитительных городов мира.

Позади здания, где располагалось мое агентство, к юго-востоку, стояло полицейское управление, и я представил, как неутомимо трудятся его сотрудники, искореняя преступность в Берлине. Денно и нощно они гоняются за злодеями, которые относятся к фюреру без должного уважения, выставляя табличку «Продано» в витринах своих мясных лавок, не признают нацистского приветствия поднятием руки и предаются любовным утехам с лицами того же пола, что они сами.

Таков Берлин при национал-социалистах – большой заколдованный дом с темными углами, мрачными лестницами, зловонными подвалами, запертыми комнатами и чердаком, где бесчинствуют привидения, которые швыряют на пол книги, барабанят в двери, бьют стекла и орут по ночам, смертельно пугая хозяев, время от времени мечтающих о том, чтобы все продать и умчаться куда-нибудь подальше. Но, как правило, потом они гонят от себя эти мысли и, заткнув уши и зажмурив глаза, пытаются делать вид, что все в порядке. Дрожа от ужаса, они стараются говорить как можно меньше и не обращать внимания на то, что почва уходит у них из-под ног, а их смех напоминает тот неестественный, натужный смешок, которым принято отвечать на шутки начальства.

В новой Германии процветают три вида деятельности: полицейский сыск, сооружение скоростных автомагистралей и массовые доносы – поэтому жизнь в Алексе никогда не замирает. Даже сейчас, когда большинство общественных учреждений уже заканчивали работу, двери Алекса непрерывно хлопали. Особенное оживление наблюдалось у четвертого подъезда, где было паспортное управление. Оттуда, несмотря на поздний час, выходили берлинцы – по преимуществу еврейской национальности, – отстоявшие целый день в очереди за выездной визой. Их лица сияли от счастья или, наоборот, были замкнуты, погружены в печаль – в зависимости от того, удалось им получить визу или нет.