Берлинский этап (СИ)

Нина снова злобно посмотрела на охранника, точно он один был виновен во всех их с тётей Шурой несчастьях. Почему-то вдруг вспомнилось, что у него какая-то смешная фамилия на «ко» вроде «Нечепуренко» или даже длиннее. Потому за глаза называют Хохол. И голос неприятный, скрипучий, ворчливый.

Снова и снова всплывало вместе с обидой в памяти Нины, как, усаживая в первый раз её на пень, Хохол приговаривал:

— Зачем мне нужен выговор? Убежишь ещё чего доброго, а мне два месяца до пенсии осталось.

Другой охранник, молодой, — тот в отличие от Нечепуренко, человек, его и самой подводить неохота, а этот… Нина мстительно посмотрела в сторону Хохла… Запомнит её на всю оставшуюся жизнь.

Последние холодные месяцы тянулись нестерпимо медленно, потчевали то дождями, то ветрами, а то и припозднившимся снегопадом.

Нате, товарищи заключённые, получите передачку, морозный гостинец от зимы.

Приветец такой лишь тем в радость, кто в морозы у печки сидит, книжки читает.

Спасибо Лиде — подарила шерстяные носки. Такой роскошью никто в бараке похвалиться больше не мог. Теперь Нина предусмотрительно надела подарок, сверху жёлтые дерматиновые тапочки, и уже на них — стёганные носки и форменные «чтоты-чтоты».

Девушка победно посмотрела на мучителя.

— А я убегу сегодня, тёть Шур, — весёлая от отчаяния, прошептала Нина.

— Не смей! — застыл в воздухе топор на полпути. — Хочешь, чтоб собаки разорвали?

— Ну и пусть разорвут! Зато Хохол меня помнить будет.

— Совсем с ума сошла! — прошипела учительница. — Жизнь поломать себе решила? Так это дело нехитрое! От Хохла ты может, и сбежишь, а от собак? от закона? То-то…

Нина не спорила, и тётя Шура решила, что убедила её в своей правоте. Образумила.

Вырубив поляну возле злополучного пня, топор учительницы, как корабль с острым парусом на свет маяка, двинулся к разгоравшемуся поодаль костру.

Нина прикрыла рукой мешочек с сахаром, привязанный к поясу, чтоб не вымочил злоумышленник- дождь. Тот поимел совесть и кончился так же внезапно, как начался, уступив место солнцу.

И девушке показалось, что это добрый знак. Светило как будто подбадривало: «Беги!».

И Нина спрыгнула с пня.

Поляна, наголо выбритая топорами, хоть и казалась бесконечной, но осталась позади. Впереди спасительный лес. Лысоват ещё, только тронут первым пухом, как головка младенца, да хохлятся хвоей вечнозелёные, но в чаще, за стволами, не найдут ни люди, ни даже собаки.

Только надо достичь самой чащи.

А там?

Мысль «что там?» мгновенно лишала и азарта, и сил, и Нина гнала её, как назойливую ворону, покушавшуюся на пайку. КЫШШШ!

Как запутать собак, девушка продумала заранее. Выменяла часть сахара, оставшегося от прошлого раза, на табак. Говорили, верное средство: если посыпать за собой, собаки собьются со следа.

Ко всему, что касалось побегов, в последнее время Нина жадно прислушивалась, мотала на ус, будто чувствовала: пригодится.

Только ветер свистел и отсчитывал километры — пять, пятнадцать… Двадцать пять — не меньше уже позади.

Вдали испуганными звонком зашлись собака. Нина замерла на секунду. Нет, обычная дворняжка- звонколайка. Не разорвёт.

У овчарок лай другой. За месяцы, проведённые на зоне, Нина научилась распознавать голоса собак. Нет, точно не овчарка. Но дворняжка в лесу — это странно, и верный знак, что где-то рядом люди.

Закат незаметно вступил в сговор с кронами, будто затеял побег на звёздное небо.

Нина решила, наконец, остановиться, перевести дух. Бело-розовой пеной растеклась по мшистым пням брусника. Скоро такими же соцветиями рассыплются звёзды на небе. Поляна, наголо выбритая топорами, хоть и казалась бесконечной, но осталась позади. Впереди спасительный лес. Лысоват ещё, только тронут первым пухом, как головка младенца, да хохлятся хвоей вечнозелёные, но в чаще, за стволами, не найдут ни люди, ни даже собаки. &&&&&&&&& О чём-то своем, беззаботном, журчал лесной ручей, притворялся речкой, а сам — перешагнуть можно.

Беглянка сделала шаг к воде и взвыла волком. Только теперь ощутила, ноги разодраны в кровь — только удивляться остаётся, как не ощущала до сих пор наглой саднящей боли.

От толстых носков только и осталась, что резинка, штаны до колен изодраны в клочья.

Нина села на землю, покрытую, как ковром, прошлогодней хвоей и мелкими ветками. Наклонилась к воде, протянула руку к влажной речной прохладе.

Глотнула с ладони, но так не напьёшься… Опустила голову к самой воде, стала пить по- животному, жадно, волчицей.

Потревоженная гладь выдала в отместку отражение. Полюбуйся, на кого ты похожа — пугает? насмехается?

Взгляд — затравленный и жёсткий, брови, как один упрямый жгут и губы несокрушимы, как дверь карцера.

«Одна в тайге», — говорили глаза и рот на журчащем языке ручья то, о чём Нина боялась и подумать.

В волосах, топорщившихся гривой, путались обломки веток.

Нина торопливо расчесала сбитые пряди пальцами, как будто это сейчас было самое важное, и только, собрав их кое-как в косу, опустила ноги в ручей и тут же рассталась с мыслью снять одну резинку с лодыжки, чтобы держала косу.

Пульсирующая боль рвалась наружу, пятнала воду кровью.