Берлинское детство на рубеже веков

Чопорный голос, надтреснутый и стеклянно-дребезжащий, желал мне доброго дня. Однако ничей голос не был столь верно и тонко настроен на то, что затем меня ожидало, как голос тетушки Леман. Ведь едва я входил, она спешила распорядиться, чтобы передо мной поставили большой стеклянный куб, заключавший в себе самый настоящий рудник, а в нем были маленькие горнорабочие: подручные, забойщики, штейгеры, кто с кувалдой, кто с тачкой или фонарем, – и все они двигались слаженно, как часовой механизм. Эта игрушка, если позволительно так ее назвать, появилась на свет в эпоху, когда отпрыску богатых буржуа еще дозволялось полюбоваться рабочими машинами и местами, где люди трудятся. А среди всех таких мест рудник издавна выделялся, ибо в нем можно было увидеть не только сокровища, что тяжкими трудами добывали под землей, но и тот серебряный блеск в рудных жилах, который околдовал когда-то Жан Поля, Новалиса, Тика и Вернера[16], да и весь век бидермейера[17].

Двойная защита была у этой квартиры с эркером, как и полагается сокровищнице, где сберегаются столь бесценные вещи. В вестибюле, сразу за дверями подъезда, слева высилась темная дверь со звонком-колокольчиком. Когда она отворялась, передо мной поднималась крутая, до головокружения, лестница – подобные встречались мне впоследствии только в крестьянских домах. В тусклом свете газа, сочившемся откуда-то сверху, я видел старую служанку, под ее защитой переступал второй порог и попадал в прихожую мрачного жилища. Без какой-то из этих старых служанок я его и представить себе не мог. Они с госпожой сообща владели сокровищем – пусть сокровищем воспоминаний, о которых умалчивают, – а потому служанки не только слушались каждого слова, но могли быть и весьма достойными представительницами своей хозяйки в глазах любого постороннего. Тем более в моих, поскольку зачастую служанки понимали меня лучше, чем госпожа. Я же, в свою очередь, смотрел на этих старух с восхищением. Нередко они были крупнее и крепче, чем их повелительница, да и гостиная где-то там, в глубине квартиры, несмотря на рудник и шоколад, зачастую привлекала меня меньше, чем прихожая, в которой, когда я приходил, древняя опора дома снимала с моих плеч пальтецо, словно освобождая от тяжелой ноши, а когда уходил, нахлобучивала мне на лоб шапку, воздев руку, словно для благословения.

Два загадочных образа

В моей коллекции открыток было несколько таких, от которых в памяти ярко запечатлелась не картинка с видом, а исписанная оборотная сторона. На ней стояла красивая разборчивая подпись: Хелена Пуваль. Так звали мою домашнюю учительницу. «П», первая буква ее фамилии, была та же, что в словах «правильный», «пунктуальный», «первый», «в» означала «верный», «вежливый», «воспитанный», ну а «л» в конце раскрывалась как «любящий», «лучший», «любезный». Будь в этой подписи только согласные, как в еврейских словах на письме, она была бы не только образчиком совершенной каллиграфии, но и кладезем всяческих добродетелей.

Кружок фройляйн Пуваль посещали мальчики и девочки из лучших домов буржуазного берлинского запада. Но очень строгих правил тут не было, так что в кружок буржуазных деток смогла затесаться и дворяночка. Звали ее Луиза фон Ландау, и само это имя вскоре меня очаровало. Но не потому оно и поныне остается для меня живым. Среди всех имен моих ровесников оно стало первым, в котором я расслышал акцент смерти. Было это, когда я уже перестал посещать кружок, поскольку вырос и учился в шестом классе. Если только мне доводилось очутиться на Лютцовской набережной, всегда я искал глазами дом Луизы. По воле случая он стоял на другом берегу как раз напротив садика, опустившего ветви к самой воде. И со временем он настолько глубоко соединился с любимым именем, что я твердо уверовал: прекрасный недоступный цветник на том берегу – это кенотаф[18], пустая гробница маленькой покойницы.

Фройляйн Пуваль сменил господин Кнохе. К этому времени меня уже определили в школу. Происходящее в классе по большей части отталкивало меня. Однако не судилищам, какие любил устраивать господин Кнохе, обязан этот учитель тем, что остался в моей памяти, а своему достоинству провидца, предсказывающего будущее. Шел урок пения. Мы разучивали «Песню всадников» из «Валленштейна»:

По коням, друзья, живей, живей!
И – в поле, где ветер и воля!
В походах мы кое-что значим, ей-ей!
И сердце там весит поболе[19]

.

Господин Кнохе обратился к классу с вопросом, как мы поняли смысл последней строки. Ответить никто, разумеется, не смог. Кнохе это, по-видимому, устроило, и он объявил: «Поймете, когда станете взрослыми».