Берлинское кольцо

Странно только, что Берт нигде не отметил одну важную деталь в извещении полиции. Ее передал нам Фельске. В первом объявлении, назначавшем награду в три тысячи марок, была фраза: «Бежал важный государственный преступник, приговоренный к смерти». Значит, унтерштурмфюрер Саид Исламбек к октябрю 1943 года был уже осужден. Не знать этого Берг не мог: «двадцать шестой» находился под его покровительством. Исламбека держали во внутренней тюрьме гестапо, а Берг работал в политической полиции. Дело по Бель-Альянсштрассе проходило через него, и в этом деле фигурировал Саид Исламбек. Оберштурмфюрер участвовал в обыске квартиры Исламбека, присутствовал при завершении операции в доме председателя Туркестанского национального комитета, когда был схвачен «двадцать шестой». И вот этот Берг не знал о смертном приговоре. Или мы столкнулись с пропагандистским маневром немецкой контрразведки, приняли фальшивку за подлинный документ.

А вдруг?

Приговор должен был где-то храниться, если он существовал. Правда, большую часть архивов гитлеровцы уничтожили. Многое сгорело при бомбежке. Но судебная документация имеется – не полная, конечно. Может же выпасть удача – и приговор обнаружится.

Мы прибегли к содействию работников берлинских архивов, очень отзывчивых и исполнительных людей. Назвали октябрь 1943 года. Позже не могло быть – Исламбек пал на Берлинер ринге.

Ответа пришлось ждать не особенно долго. Но он был разочаровывающим – нет. Дело унтерштурмфюрера не обнаружено. Его или не было, или оно утеряно. Сгорело или изъято кем-то. Последнее предположение взял под сомнение работник архива – опытный, знающий человек: материалы особой коллегии за этот период сохранились почти полностью.

Почти! Остались не связанные с деятельностью Главного управления СС и управления шпионажа и диверсий. А дело Исламбека имело непосредственное отношение к полиции безопасности и службе безопасности. Это необходимо было учитывать, предпринимая поиски. Приговор изъят. К такому решению мы пришли и смирились с утерей одного из звеньев цепи. В конечном счете подобных потерь было много на этой стадии поисков и еще одна не слишком огорчала нас.

Мы покинули Берлин на какое-то время, шли по другим тропам «двадцать шестого», более поздним и более ясным, а когда вернулись в отель на Альбрехтштрассе, нас ждали здесь два сюрприза. Первый не имел никакого отношения к приговору.

В вестибюле на диване для посетителей сидела фрау Фельске, она же Кнехель. Сидела с газетой в руках и, кажется, читала. Нас она не заметила. Впрочем, мы тоже не сразу узнали в претенциозно одетой даме с баульчиком на коленях хозяйку скромного гаштетта из пригорода Берлина. Но когда она оторвалась от газеты и глянула на стойку бюро, где мы получали ключи от номера, нам показались очень знакомыми седые кудряшки, обрамлявшие розовое лицо: в Берлине они были слишком редкими, эти особенные, пришедшие из прошлого, кудряшки.

– Фрау Кнехель?!

– Я, конечно, я, – заулыбалась дама и поднялась к нам навстречу.

Она улыбалась, но лицо ее хранило следы какой-то озабоченности и даже тревоги. Глаза пристально, с немым вопросом смотрели на нас, словно фрау Кнехель хотела в первое же мгновение получить ответ, узнать что-то.

Мы поздоровались как старые друзья, и хозяйка гаштетта немножко успокоилась. Улыбка стала светлее и беззаботнее. Но вопрос был во взгляде, и она сразу же задала его, едва только мы уединились в дальнем углу слишком большого, пронизанного рассеянными лучами осеннего солнца холла.

– Вы назовете имя моего мужа… где-нибудь? – вынимая из баула кружевной носовой платок и притрагиваясь им к щеке, будто там должны были появиться слезы, произнесла фрау Кнехель.

– Возможно.

– Конечно, это ваше дело… Мы с Томасом проявили любезность…

– Наша благодарность может быть выражена вторично, – ответили мы, не понимая, чего хочет эта старая женщина.

– Да, да… Нам приятно было беседовать с вами… Такие интеллигентные люди… Но Томас обеспокоен… – фрау Кнехель снова коснулась уже смятым нервными пальцами платком щеки, на этот раз несколько ближе к глазам. – Когда всю жизнь проживешь честно, надеясь только на свои руки, обидно предстать перед людьми запятнанными… Всякое могут подумать, особенно молодые. Они не знали войны, не знали страха.

Тревога четы Фельске все еще была непонятна нам. Фрау Матильда прочла недоумение в нашем взгляде и смолкла. Видимо, в душе старой женщины родилось сомнение – мы не проявляли злобы, не навязывали оценок поступкам хозяина гаштетта, вообще ничем не выказывали своего отношения к событиям, происшедшим двадцать лет назад.