Берлинское кольцо

— Вы упустили Национальный комитет, господин штурмбанфюрер, — тихо, но твердо произносит Исламбек.

Пальцы не поднимаются — Дитриху не до них. Что сказал арестованный? Дом на Ноенбургерштрассе, там находится Туркестанский национальный комитет. Какое отношение к событиям на Берлинер ринге имеют несчастные эмигранты и перебежчики?

— Яснее!

— Против провокаций выдвинут заслон из туркестанцев. Вас разоружают, господин штурмбанфюрер.

— Что-о?!

Теперь ошеломляющая неожиданность для Дитриха. И Исламбек усиливает эффект.

— Обязанности Надие Аминовой выполняет другое лицо, а может быть, и несколько лиц. И они убрали эрзац. Ведь Исламбек хорошо известен в комитете, и не только в комитете.

— Вы даете отчет своим словам, унтерштурмфюрер?

— Да.

— Я убью вас! — рявкнул Дитрих.

— Видимо.

Пальцы все же начинают барабанный бой, но он не зовет в наступление. Удары выдают растерянность Дитриха, пожалуй, даже смущение: как это он, признанный ас, психолог, мастер четких и жестких схем раскрытия преступления, не сумел предусмотреть опасность со стороны туркестанцев. Он всегда считал их эгоистичными, способными только думать о своем благополучии, драться только за сегодняшний день, за право жить и выжить. Поэтому они без конца грызутся между собой, стараясь вырвать друг у друга кусочек пожирнее. Доносы, убийства исподтишка — что стоит одна история с Мустафой Чокаевым — вот чем заняты люди из Туркестанского национального комитета. И то, что они грызутся, естественно и, главное, удобно для Дитриха, да и не только для Дитриха. Возня внутри отвлекает их от событий, происходящих за пределами комитета, а события эти, увы, печальны. Пусть хватают за горло своих соотечественников, пусть травят, душат, стреляют, но не оглядываются, не задумываются над происходящим. Так, собственно, и расценил Дитрих события на Берлинском кольце: убили туркестанца, всего-навсего туркестанца, и кто убил — сами же туркестанцы. Все закономерно, все понятно. А этот унтерштурмфюрер выдвигает совсем неестественный вариант — национальный комитет будто бы поставляет кадры для иностранной разведки. В данном случае, для английской. Значит, там есть оппозиция к немцам, к Германии. Больше того, там живы настроения и тенденции, порожденные еще Чокаевым, этим агентом разведывательной службы Великобритании. Да, унтерштурмфюрер сейчас бросил не только подозрение, но и обвинение в адрес Дитриха — подносом у гестапо гнездо шпионажа. Убить, убить наглеца!

— Однако вы пытаетесь спастись, — сдерживая гнев, произнес штурмбанфюрер.

Исламбек с наигранной грустью ответил:

— Это невозможно теперь…

Дитрих исподлобья бросил взгляд на втиснутого в большое зеленое кресло Исламбека. Все исчезло среди плюша, кроме серого, без единой кровинки лица. Оно, обращенное к Дитриху, светилось каким-то неестественным, почти мертвым светом. Он шел от раскосых глаз. Они горели.

— Мой уход, — все так же грустно сказал Саид, — не остановит их.

— Кого? — не понял Дитрих.

— Ищущих главное…

7

Главное. Оно появилось год назад, а до этого существовало неведомо для Исламбека. Он услышал о нем от Берга в ту самую ночь, когда упал на аллее Тиргартена, подстреленный Дитрихом.

Его привезли в гестапо в обморочном состоянии — слишком много было потеряно крови. Врач более часа возился с ним, пока не восстановил его силы, ту самую «рабочую форму», которую требовал Дитрих: ведь допрос — это работа, и не только следователя, но и подследственного.

Во время перевязки около Исламбека находился Рудольф Берг. «Не спать, не спать!» — повторял он, замечая, как смежаются веки Саида. Берг боялся, что в полузабытьи арестованный потеряет контроль над собой, скажет то, что не следует говорить, что нельзя вообще говорить. Когда врач отошел — шприц лежал в ванночке на столе, и надо было сделать пять-шесть шагов к нему, — Рудольф наклонился и тихо, но внятно произнес: «Вас интересовали специальные курсы особого назначения — Ораниенбург».

Врач не слышал этих слов, а если бы и услышал, то не зафиксировал бы, так как считал беседу оберштурмфюрера с арестованным началом следствия. Иногда к допросу приступали прямо на месте задержания или в больнице, куда попадали подстреленные Дитрихом. Берг успел еще сказать: «Ораниенбург — это самое главное… Вы слышите меня?.. Самое главное…»

Самое главное — так впечаталось в сознании. Но что главное? Какое-то расплывчатое слово, погружающееся в пустоту. Его никак не удавалось удержать. А Саид пытался это сделать, как только почувствовал бодрящий ток в теле — врач наносил удар за ударом, вгоняя в раненого адские дозы возбуждающих средств. Силы возвращались вместе с болью. Нестерпимой болью.

Почему Дитрих не убил его там, в доме президента, не прикончил сразу. Почему дал спуститься с лестницы, распахнуть двери парадного, тяжелые огромные двери, и выйти на улицу. На темную, пахнувшую весной. Дал поверить в спасение, дал свернуть в парк, на аллеи, под своды деревьев. Может быть, из-за этого слова, самого главного. Но тогда Саид не знал о его существовании. Ничего не знал. Он думал о спасении.