Берлинское кольцо

Она готова была сказать — нет. Ей приказали так отвечать на допросе. При любом допросе, если даже предъявят явные улики. «Нет» не получилось. Найгоф промолчала. Сжала губы и промолчала.

— Предположим, что не знали. Но вы догадывались о ценности пакета. Иначе зачем было затевать всю эту историю с поисками, переправлять агента в чужую страну и подвергать его опасности разоблачения. Зачем?

— Я догадывалась, конечно… — согласилась Найгоф.

— Больше, чем догадывались, — зло подчеркнул полковник. — Но повторяю, предположим. А те, кто бросал вас сюда, не только догадывались, они знали точно, что в пакете.

— Может быть…

— Может быть! Не ходите петлями, фрау Найгоф, идите прямо! — посоветовал полковник, — Пора… Так кто они? Те, что знали точно?

Найгоф потерла виски — не от усталости или боли — она решала последнюю задачу. И решать было трудно.

Полковник понял это. Он вынул из стола пачку сигарет, любимых Рут, положил на край, перед арестованной. Пачка не была еще вскрыта, и полковник, подумав, вскрыл ее.

Занятая собой, своими тревогами и опасениями, баронесса все же заметила движение полковника, но оценила его не как внимание к себе, а как толчок и довольно бесцеремонный: все уже подготовлено и ей предлагают шагнуть, шагнуть по той дороге, которая названа прямой. Волнение сразу охватило Найгоф, руки с висков опустились на щеки, бледные щеки, давно не знавшие естественного румянца, и сжали их. Глаза стали искать взгляда полковника. Надо было перед первым шагом заручиться поддержкой. Напутственной добротой, улыбкой ободряющей, еще чем-то простым, но придающим силы. Ей хотелось улыбки, но полковник не улыбнулся, губы были сжаты в строгой линии, и все же Найгоф увидела улыбку. Улыбка почудилась или угадалась…

Дрожащими пальцами баронесса взяла сигарету и закурила. И пока закуривала, все смотрела на полковника, ждала чего-то, еще каких-то движений, слов. Чинясь этому чужому желанию, а может, руководствуясь лишь необходимостью, он снял трубку и произнес:

— Да, да… Пожалуйста.

Где-то кто-то ждал этих слов. Дверь почти тотчас раскрылась и въехал столик на колесиках. Спина его несла пишущую машинку, готовую к работе, с заложенными в валик листами бумаги. Столик катил офицер, тот самый молодой офицер с руками художника или музыканта. Офицер кивнул баронессе, и глаза его при этом погрустнели.

«Все решено без меня, — подумала Найгоф. — Ну, что ж, пусть будет так… Зачем только этот юноша? Нельзя ли было прислать кого-нибудь другого…»

Молодой офицер мешал ей, главное, своим грустным взглядом заставил смутиться, даже покраснеть. Баронесса вспомнила первый день в лесу, среди блекнувших и загоравшихся от закатных лучей солнца сосен, вспомнила его взгляд у машины, когда она выходила, — заботливый и восторженный взгляд. И вот теперь грустный. Он разочарован. Пустяк, конечно. Сколько было в ее жизни встреч, расставаний, разочарований и привязанностей. Что стоит еще одна встреча, случайная, мимолетная. Но ей она показалась символической. В Рут Найгоф разочаровались. Не в женщине — в человеке. Прежде она никогда не думала о цене поступка или чувства, не придавала значения памяти, которая остается в людях. Сейчас подумала. Ей страшно захотелось оставить о себе память. Оставить, если не светлое и красивое, то хотя бы доброе…

В памяти Рут отказывали. Отказывал этот офицер. И она отвернулась от него, опустила глаза на руки. Руки, чуть вздрагивавшие и потому не находившие себе места ни на груди, ни на коленях. Их надо было куда-то деть. Но куда?

Офицер сел за столик, отвел каретку машинки, и она тихо и деловито проурчала. Предупреждающе для Найгоф. Для всех, кто был в комнате.

Каждый принял это предупреждение по-своему. Полковник уткнулся в папку, просматривал какие-то бумаги и иногда бросал короткие взгляды на Найгоф. Проверял как бы, готова ли она. Офицер, тот что с руками художника или музыканта, кажется, не выражал ни нетерпения, ни беспокойства — он изучал шрифт, изучал старательно. Но изучение было настолько искусственным, что баронесса слышала отчетливо чужую просьбу: «Начинайте! Начинайте, сколько можно тянуть…»

Да, пора, видимо!

— Можно подойти к окну? — попросила она тихо и даже робко. Попросила полковника.

Окно было закрыто в этот день. На улице шел дождь, и стекла мокли, растворяя в потоках воды небо, дома, скучными коробками, поднимавшимися на противоположной стороне улицы.

Он подумал и сказал:

— Идите!

Простучав торопливо каблуками по паркету, Найгоф остановилась у подоконника, замерла. Она сразу не смогла выбрать себе место, не знала, как пристроиться к окну — спиной или плечом. Куда смотреть, в комнату или на улицу. Лучше, конечно, на улицу — там спокойнее взгляду. Там никто не знает Рут Найгоф.

Отсюда она начнет.

…Как велика, оказывается, жизнь, как много пережито и как неприятно говорить о себе, будто слышишь чужой голос и возникает желание остановить его, возразить и даже осудить. Но она не осуждает словами — все внутри, все остается в ней, а то, что слышат контрразведчики не окрашено ни раскаянием, ни сожалением, ни горечью.