Берлиоз

Прусский король напомнил Гектору, что горячо желает прослушать «Осуждение». Маэстро тотчас же ответил согласием, и монарх после исполнения, которым был очарован, наградил композитора крестом Красного Орла и пригласил его в Сан-Суси, на обед с прусской принцессой и господином фон Гумбольдтом.

А теперь Гектор с туго набитыми карманами отправляется в обратный путь.

VI

В третий раз возвращаясь на родину увенчанный славой, он вновь спрашивал себя: неужели не испытают его соотечественники если не укоры совести, то хоть сожаление о его изгнании, которого он не заслужил своей благородной независимостью в искусстве?

«Откроет ли им глаза прием, оказанный мне на чужой земле?» — повторял он про себя.

Подумать только! Многие монархи, чья власть преходяща, чтили власть в моем царстве — царстве музыки, которое вечно. Подумать! Королевы в знак восторга одаривали меня драгоценностями и перстнями, украшенными дорогими камнями. Подумать! Чужеземные ученые мужи, критики, породнили меня с самим Бетховеном. Неужели все эти доказательства и суждения не смогли поколебать упрямства и каменных сердец моих соотечественников? Как знать? Быть может, смиренные моей реабилитацией, равносильной для них пощечине, они обретут достоинство и воскликнут перед лицом приветствовавших меня народов: «Немцы, австрийцы и русские, оставьте нам самим заботу о признании и прославлении родных сынов нашей Франции!» Быть может…

А в горькие минуты он думал:

«Разве я мало боролся? Разве я не провел долгие месяцы без огня в очаге и пищи? Какое преступление я совершил, чем вызвал такое равнодушие и ненависть?

Мое преступление? Я сочинял как велела мне душа.

Мое преступление? Я осмелился пренебречь слепой косностью, заявив, что музыка не может быть сведена к простым уравнениям гармонии.

Мне было бы легче плыть по течению, вместо того чтобы скрещивать клинки… Но нет! Я упорно хотел всегда оставаться самим собой. Если бы я, по примеру бесцветного Буальдье, сочинял романсы по святейшим канонам теории, если бы я синкопами выражал вздохи и лил в глотки сладкий, ласкающий мед, то я уютно пристроился, бы среди раззолоченных бездарностей. Но что делать? Одним — журчание ручейка средь изумрудных лугов и птичьи голоса в вечерние часы; другим — таким, как я, — стон бури и вопль пещерных великанов. Нет, я не отрекусь. Я хочу оркестровать величие заоблачных снежных вершин, пенистых волн океана,, непокоренный город, извивающийся в пламени пожара. Нет, я не сдамся никогда! Я хочу умереть стоя, всегда храня гордость, оставаясь самим собой, я не желаю подчиниться навязанным правилам, устарелым принципам, я не буду лебезить перед важными персонами, которые отрицают прогресс и живут ложным представлением о собственной значимости».

Таков был ход его мыслей в тот вечер раздумий.

Увы, несмотря на победоносные сообщения, поступавшие из Вены, Берлина и Петербурга и публиковавшиеся в парижских газетах (часто по просьбе нашего героя, знающего, что никто о тебе так не позаботится, как ты сам), несмотря на все взволнованные отклики о его триумфе, Париж не соблаговолил заметить возвращение Гектора. Непримиримая вражда не умерла.

Цезарь с челом, увенчанным лаврами, которого повсюду боготворили и прославляли, в лоне своей родины оставался, увы, непризнанным, униженным, нередко даже опозоренным.

Отверженный в собственной стране.

VII

Стихли овации. Гектор слышит теперь лишь крикливые голоса кредиторов, нетерпеливых и настойчивых. Какое разочарование! Он должен уплатить долги, сделанные в его отсутствие двумя семьями. Тяжело больная Офелия много тратила на докторов и лекарства. Мария — на роскошь и свою красоту. Но ведь Бальзак предсказывал, что Гектор возвратится с кругленьким капитальцем, что в одной только России он заработает сто тысяч франков. И обе женщины, уверовав в это пророчество, не помышляли об экономии.

Разумеется, Гектор вернулся с полными карманами, но все же не с тем состоянием, какого ожидали. И, едва оплатив все старые счета, оказался, как говорится, у разбитого корыта. Неотвязные заботы, на миг притихнув, неумолимо возникли вновь.

— Я должен зарабатывать и зарабатывать, — повторял он про себя.

Для кого? Для безропотной Офелии, почти калеки, и для кокетливой, расточительной Марии. Только ли для них? Нет, еще и для звездочки его жизни — маленького Луи — и для псевдотещи — благородной де Вильяс Ресио, чье сердце смягчалось, когда бумажник Гектора разбухал, и которая прекращала коверкать французский язык, лишь чтобы решительно отчеканить оскорбительным тоном: «Мне нужны деньги!»

Гектор без устали колесил по Парижу, забывая подчас о воде и пище.

По скольким лестницам нужно подняться, во сколько звонков позвонить! И впрямь унизительно для гения, которому рукоплескала восторженная Европа, ожидать в прихожей тупоголового директора театра.