Берсерки. Воины-медведи Древнего Севера

Действительно, например, у галлов и у других кельтов (мы не говорим о германцах, которые неизменно демонстрировали такой высокий уровень групповой солидарности, что, не выдержав испытания в каком-нибудь одном звене, она тотчас же восстанавливалась в другом) личная доблесть в конце концов объективно приводила к поражению всего войска и к проигрышу всей военной кампании: воин-одиночка старался добиться в сражении максимальной степени самовыражения, пусть и в ущерб общему тактико-стратегическому замыслу. В сражениях с участием кельтов это приводило к проявлению одной из многих характерных для их культуры «гомерических» черт. Страсть к поединку, любовь к героизму, своеобразные дуэли накануне, во время и после боя, иногда взамен самого сражения. В кельтской и германской войне, следовательно, в обоих обществах, созданных во имя войны, проявляется дихотомия: есть вожди религиозно-политические — «рексы» reges (конунги-короли) и есть военные вожди «дуксы» duces (герцоги-воеводы). В то время как римское военное искусство эволюционирует, придерживаясь рационального и геометрического направления, благодаря чему конкретно и юридически мыслящие римляне были вправе воспользоваться дефиницией «юс арморум» (Ius armorum), военное искусство кельтов и германцев развивалось мистически. Такие термины, как «доблесть» (virtus) или даже «дерзость», «неустрашимость» (audacia) — слово, заметим, гораздо более сильное, — недостаточны, чтобы передать тот дух, с каким сражался кельт и германец Античности либо раннего Средневековья. Несомненно, справедливо мнение об избрании германских королей на основании их божественного происхождения, а военных вождей с учетом их воинских качеств, что под описываемой и даже воспеваемой Корнелием Тацитом «доблестью» германцев следует понимать не столько мужество, храбрость и стойкость в бою (украшающие римского «доблестного мужа»), сколько «харизму», то есть сакрально-магическую силу, своего рода «ману», проявляющуюся на марсовом ристалище.

Перед нами понемногу приоткрывается если и не сама истина, то хотя бы возможность к ней приблизиться. Итак, какой же термин либо набор терминов использовали сами германцы для обозначения того, что латинские авторы столь неуклюже передавали как «виртус» (virtus) либо «аудакия», или, в другом произношении, «аудация» (audacia)? Это термин «вуот» (vuot) или «веут» (veut), связанный с готским словом «вотс» (woths) — «одержимый, обуянный, бешеный» (как, кстати, и с частицей «аут», содержащейся в латинском слове «аудация»-«аудация»). От него происходит и имя бога-шамана Вотан (Вуотан), аналог скандинавского имени бога-шамана «Один» (Odin). В полной мере соответствует этому термину северогерманский скандинавский термин «од» (odhr, od) или «одем» (odem), то есть «неистовство», «ярость», от которого происходит скандинавское имя того же самого бога-шамана — Один (Odin). Итак, священное, божественное неистовство. Тот, кем овладело это священное бешенство-неистовство, одержим «бешеным», «неистовым», «яростным» богом Вотаном-Одином. И потому образованные средневековые потомки древних германцев — к примеру, Адам Бременский, для которого, несмотря на полученное им церковное образование, латынь, на которой он писал свои сочинения, оставалась навязанным извне и чуждым языком (хотя он и относился к ней без особого негодования), переводили германское слово «вут» (wut) на латынь отнюдь не словом «виртус» (то есть не словом, которое для христианских ушей звучало уже совершенно иначе, чем для древнеримских), а как «фурор» (furor), то есть как «бешенство» или «ярость» (памятуя об упоминаемой еще Цезарем и Тацитом «тевтонской ярости», furor teutonicus). Именно от этого Ботанического «бешенства», именно от этой одинической «ярости» просили в «эпоху викингов» Всевышнего Бога избавить их жители европейских стран, разоряемых набегами норманнов, когда творили молитву:

«Господи, избави нас от ярости норманнов» (лат.: De furore normannorum libera nos Domine).

Это «бешенство» увлекало, преображало, мистифицировало. Под его воздействием воин становился уже не тем, кем был прежде. Он утрачивал свой человеческий облик, выходил из себя. Это был одновременно и бог и лютый зверь.

Подобный род воинской доблести, вскормленный мистической силой и одушевленный божественным неистовством, во многом напоминает упоминавшийся выше «менос» древнегреческих божественных (или, во всяком случае, полубожественных) героев поэм Гомера. Слово «менос» можно перевести как «ярость», и как «бешенство», и как «жар», и как «пылкость» (ср. с нашим выражением «в пылу сражения»), и как «храбрость», и как «сила», и как «отвага» (а означает оно все вышеперечисленное, вместе взятое).