Берта Исла

В следующие недели, то есть в первые недели тех месяцев, которые Тому предстояло провести в Лондоне (если ему повезет и ожидание не затянется), он вспоминал короткую перепалку с Молинью чаще, чем оно того вроде бы стоило, – как во время своих бесконечных и бесцельных прогулок, так и сидя у себя в мансарде. Ему еще не исполнилось сорока трех лет, а желторотый юнец уже позволял себе отодвигать его в далекое прошлое, поближе к мамонтам. Наверное, так оно обычно и случается, если ты начал слишком рано. Ведь Том и вправду последние годы простоял в сухом доке. Он и вправду приехал из Испании, где провел детство, раннюю юность, а также отдельные периоды взрослой жизни. Там он женился, испанцами были его жена и дети. Вот уже двенадцать лет, как он не был на родине, не видел Берту и сына с дочкой. И во время вынужденного лондонского безделья он почувствовал острую тоску по ним – возможно, более острую, чем в годы ссылки, где ему приходилось выдавать себя за того, кем он не был, за вымышленное лицо, а этим искусством он владел мастерски, что держало его в тонусе, мешало расслабиться, хотя и не ради выполнения определенных заданий, а только чтобы получше спрятаться. А вот в Лондоне, наоборот, ему не надо было никого изображать. Не надо было следить за каждым своим шагом. Здесь можно десятилетиями входить в дом и выходить из дома, и никто не заинтересуется, чем ты на самом деле занимаешься, женат ты или холост, разведен или вдовец, одинок или у тебя есть близкие либо дальние родственники, здоров ты или болен. В Лондоне он был невидимкой, даже больше чем невидимкой. Он часто задавался вопросом, кто, черт возьми, станет его искать, кто станет тратить время и силы, сидя в засаде и дожидаясь, пока он всплывет на поверхность, чтобы убить его. Все нынешние предосторожности казались Тому лишними, неоправданными и напрасными. Он ведь давно перестал существовать почти для всех: для жены, детей, родителей и уж тем более для брата с сестрами, а также для друзей и врагов. Хотя друзей у него почти не было, как он теперь понял, или имелось совсем мало в Мадриде, но они, пожалуй, совсем его забыли, да и он сам прежде относился к ним наплевательски, как непозволительно относиться к друзьям. Но тогда кто станет вспоминать о нем, кто станет думать о нем? Он жил совсем рядом с офисом МИ-5 и с Тупрой – всего в нескольких остановках метро, то есть рядом с человеком, который своими приказами и поручениями когда-то вдыхал в него жизнь. Но теперь Том жил вроде как в другой галактике, хотя и продолжал надеяться, что когда-нибудь его все-таки призовут. Теперь он действительно стал призраком. А Молинью и вправду ничего не знал и не понимал: нынешнее ожидание не казалось Тому коротким, наоборот, оно тянулось немыслимо медленно. Чем ближе цель и час возвращения, тем труднее вынести любую дополнительную отсрочку: наступает миг, когда лишние сутки оборачиваются невыносимой мукой для того, кто уже потратил на ожидание целые века.

Он бродил по городу и гулял как человек, лишенный даже тех минимальных привилегий, которые доступны большинству, самых скромных и обычных: работы, небольшой компании, легких бесед под пиво, чувства, с каким начинают день, а потом завершают его, и хрупкой надежды, что следующий день будет хоть немного отличаться от нынешнего. А для него даже утро, день и вечер ничем не отличались друг от друга, и приходилось придумывать, чем их заполнить. От него ничего не требовалось, он почти ни с кем не разговаривал. Том побывал и в Музее Джона Соуна, и в куче других, включая самые малоизвестные. Несколько раз сходил в театр и пересмотрел невесть сколько фильмов в кинотеатрах. Гулял пешком, чтобы размяться и не сидеть как пень у себя в мансарде, смотря телевизор, читая или уставившись в окно, и все равно проводил там слишком много времени. Он старался влиться в толпы людей, заполнявшие город, – кто-то шагал быстро и деловито, кто-то беззаботно глазел по сторонам, как и положено туристам, но у всех имелись хоть какие-нибудь цели. Само бурление толпы нравилось ему, и он всем там завидовал. Впитывал в себя царившее там возбуждение, шелест голосов, случайно вырванные из общего хора фразы и смех, наблюдал не слишком хорошие манеры. И понимал, что его собственное присутствие на окружающих никак не влияет и они ничего от него взамен не получают. Он был для них чем-то вроде воздуха, и не более того. “Вот что я такое, – говорил он себе, – мертвый воздух”.