Берта Исла

А иногда тушил сигарету в пепельнице, притягивал меня к себе, задирал мне ночную рубашку и тотчас вторгался в меня, почти как зверь, без всяких преамбул, испытав внезапную эрекцию, хотя, возможно, он всегда ее испытывал во время бессонницы, поскольку был все-таки еще очень молод. Казалось, что в первую очередь он хотел утомить себя или сбросить напряжение, для чего годилась как я, так и любая другая женщина, окажись она в этот миг рядом, но, к счастью, там оказывалась именно я, и эта кровать была моей кроватью, и ему не приходилось ни обхаживать меня, ни добиваться моего согласия – оно было заведомо получено, как привыкли считать многие мужчины, став законными мужьями. Пожалуй, это было одно из тех скудных средств, которыми располагал Томас, чтобы избавиться от тяжелых мыслей и отдохнуть от ночных или предрассветных терзаний; возможно, он хотел, чтобы тело хотя бы на краткие мгновения обмануло дух, или отвлекло его, или заставило замолчать, победив примитивностью своих потребностей (секс всегда остается реакцией на примитивные желания, как бы ни старались добавить ему утонченности, и тут уж ничего не поделаешь). Потом я шла в ванную, а когда возвращалась, находила Томаса задремавшим. Если вставать было еще рано, я очень тихо ложилась рядом и пыталась что-нибудь угадать по его лицу и дыханию. А поняв, что заснуть по-настоящему ему не удалось, мягко гладила по голове и шептала:

– Лежи спокойно, любовь моя. Не двигайся и не поворачивайся, и тогда ты сам не заметишь, как заснешь глубоким сном и перестанешь думать. Если бы ты только мог рассказать мне, о чем думаешь! Час за часом. Хоть ты это и отрицаешь, но ведь уснуть тебе мешают какие-то неотвязные мысли. Что-то с тобой происходит, а я не знаю что. – Но это последнее я говорила скорее для себя, чем для него.

В течение дня Томас все силы отдавал работе и старался, чтобы наша жизнь выглядела нормальной. По-прежнему любил пошутить, к удовольствию окружающих, не скупился на улыбки и охотно показывал свои пародийные номера, если об этом просили во время официальных ужинов и других мероприятий, где нам с ним приходилось бывать. Его пародии смешили публику так же, как и в школе, разве что теперь зрителями были взрослые люди, более шумные и щедрые на похвалы. За это время он усовершенствовал свои способности и стал настоящим виртуозом, так что ему не раз советовали заняться пародиями профессионально – скажем, показать свои таланты британским или испанским телевизионщикам. А в нашей повседневной жизни, вроде бы легкой и беспечной, я замечала за ним другое: непонятное отсутствие интереса к будущему и неприкаянность, что мешало ему радоваться настоящему. К тому же его настроение всегда менялось по мере приближения очередной командировки в Англию, от нервного возбуждения он переходил к раздражительности, то есть возвращались в полной мере странности, с которыми он вернулся из Оксфорда. Молодой человек, приехавший домой после окончания учебы, решительно отличался от прежнего Томаса, в чем вроде бы не было ничего удивительного, но, к сожалению, это был и не тот Томас, который за минувшие годы столько раз приезжал в Мадрид на долгие каникулы, с которым я постоянно встречалась и с которым спала, чувствуя, как после нашего не слишком удачного и, пожалуй, запоздалого первого раза усиливались мое желание и моя страсть. На самом деле он изменился уже после своего последнего приезда, когда провел со мной в Мадриде целых пять недель – с конца Hilary до начала Trinity. Тогда он еще выглядел более или менее прежним, таким как всегда. Теперь он стал угрюмым, замкнутым и отрешенным. Правда, в его широко расставленных серых глазах и раньше всегда таилась смутная тревога, плохо вязавшаяся с обычным для него выражением приветливости; но теперь тревога усилилась, глаза ни на миг не оставались спокойными, словно отражали постоянную внутреннюю боль из-за какой-то засевшей в голове неотвязной мысли. Поначалу я объясняла это растерянностью, нередкой у людей, завершивших некий жизненный этап, когда им не сразу удается адаптироваться к новым условиям – они как будто возвращаются в точку отправления и застревают там после нескольких лет, проведенных в подвешенном состоянии, в переездах туда и обратно. Однако я ошибалась: он объяснил, что эти его поездки туда-сюда не закончились, что ему придется бывать в Лондоне из-за дополнительных курсов, нацеленных на обещанную ему должность, и начнется это, вероятно, уже в сентябре или октябре. Я, конечно, не могла не спросить, почему он ходит такой грустный:

– Что-то случилось в последние месяцы? Ты стал другим, будто сразу постарел лет на десять. Или взвалил себе на плечи тяжкое бремя.