Беруны. Из Гощи гость

ему и здесь судить и рядить. И седобородый при помощи исщипанного колодниками губного

дьячка Ерофейка рассудил. Поскольку оба стоят на том, что тулуп сызвечна Кузьма говорит

Кузьмин, а Прохор – Прохоров, и поскольку свидетели и очевидцы, Прохоровы и Кузьмины,

стоят на том же, дела этого законно рассудить не можно. Но поскольку тулуп теперь на

Прохоре и на нем же и тегиляй, а Кузьма вовсе гол, без креста на шее и рубахи на плечах, и

хоть о тегиляе никто не спорится, а спорятся о тулупе – рассудить так: тулуп – Прохору, а

тегиляй – Кузьме.

Снова поднялась тут завируха, всяк кричал свое, никто не хотел друг дружку слушать. Но

толстоголосый оскалил лошадиные зубы и метнул Кузёмке с полатей свой латаный тегиляй,

из которого в разных местах торчала пакля. А Кузёмка остался по-прежнему на земляном

полу, мокрый и красный, с широко раскрытыми глазами, налитыми кровью.

XVI. МИР ВАМ!

Колодники, погалдев немного, разбрелись по своим углам, где у каждого нашлось свое

дело: кто штопал себе одежину, кто грыз ржануху, кто в кости играл, кто карты метал.

Мукосеи тоже развязали мешки, и Нестерко отрезал Кузёмке ломоть, круто посыпав его

солью. Кузёмка сел в своем углу, натянул на себя тегиляй и молча стал жевать хлеб, которого

не брал в рот целые сутки.

Тулуп, думал Кузёмка, бог с ним, с тулупом. Доберется Кузьма и в тегиляе до Москвы. И

не то беда, что сидит он теперь в клетке. Может, и не снимут еще с него головы за то, что он,

выпиваючи в кабаке, с хмелю, пьяным, можно сказать, обычаем, лишившись ума, крест с

себя пропивал. Но вот грамотица, грамотица Заблоцкого пана, которую пронес Кузёмка из-за

рубежа в рукаве тулупа!.. Вон он, тулуп, и левый рукав, и не в рукаве ль этом грамотица?

Кузёмка сам ее запрятал под накладным кусочком овчины и зашил потайной карман

скорнячьей иглой.

Кузёмка глядел на толстоголосого, который растянулся на полатях под его, Кузёмкиным,

тулупом, и на трех «слепцов», шептавшихся о чем-то на полатях же, в темноватом углу. Но

крик и брань, и лязг замка, и скрип открываемой наверху двери оторвали колодников от их

дел, и сам Кузёмка, как ни был он погружен в свою думу, глянул вверх и увидел человечка,

который осторожно спускался по приставной лестнице, фыркая и отплевываясь, перебирая

одной рукой перекладины, а другой прижимая к груди какую-то рухлядь. Дверь наверху

захлопнулась, стукнул засов, щелкнул замок, а человечек тем временем со ступеньки на

ступеньку спустился вниз, обернулся и поставил на пол пустую кадушку.

– Дельце!.. – хлопнул себя по ляжкам человечек, и Кузёмка сразу узнал в нем

монастырского старчика, с которым они вместе пили вчера в кабаке. А к старчику уже

подбирались рыжий в сермяжной однорядке и колодник с рябым от оспы лицом.

– С тебя, отче, на влазную чарку, – сказал рыжий. – Не отбояришься: не нами

установлено – при отцах наших и дедах повелось.

– Полезай в зепь1, доставай мошну... – дернул старчика рябой.

– Ась?.. – откликнулся старчик. – Чего?.. Не слышу. . Мошну?.. В зепь?..

– Мошна у тебя где?.. В зепи ж?.. – молвил рыжий и, громыхая оковами, стал ощупывать

на старчике зипун.

– И, милый! Моя зепь – что твоя чепь: и звон и гуд, а толку что?.. – И старчик вывернул

свой карман, из которого посыпались крошки, стружки, мусор. – Вона!..

– Чего ж ты, пес, без влазного в темницу лезешь?.. – рассердился рыжий. – Впервой

тебе?..

И рыжий нахлобучил ему его шапчишку на лицо, а рябой прихлопнул ее сверху. От

такого шлепка старчик, наверное, пал бы наземь, если бы не оказавшаяся позади квасная его

кадушка, на которую он так и сел, расставив широко ноги.

– Дельце-то, дельце!.. – стал сокрушаться старчик, кое-как стащив с себя шапку. – И всю-

то вот ноченьку одолевали меня черти. Би-ился я с ними!.. А они, диаволы, изодрали на мне

зипунец и давай хватать меня за что гораздо. Насилу отбился, а гляжу – уже свет в окошке, к

заутрене благовест, и пора мне на торг. Сотворил я молитву, попил кваску и побрел по рядам.

Прошел седельный, прошел мясной, иду солодяным, а на перекрестке, гляжу, Никифор

Блинков, губной староста, а за ним поодаль – Вахрамей-палач. Ну, думаю, пронеси господи;

не зря, думаю, меня черти ночью одолевали, зипунец на мне драли. А Вахрамей, уж он тут,

уж ему подавай: дай, говорит, плату ему, кату.

«Нетути у меня, – говорю, – платы».

А он как почал бородёнку мне мочалить да как зыкнет:

«Сучий ты хвост! На что, – говорит, – у тебя есть, а мне, для государевой моей службы,

нету у тебя платы...»

«Не наторговал еще, – говорю, – Вахрамеюшко. Торги-т, сам знаешь, ноне охудали. Какие

ноне торги!..»

«А ты, – говорит, – сучий хвост, чем в кабаке сидеть целый день, ходил бы по рядам да

торговал бы да государеву человеку плату давал бы...»

А я ему:

«Вот попей, – говорю, – кваску, Вахрамеюшко, у тебя от сердца и отойдет».

И отчего это от слов тех моих он раскручинился так и уж и вовсе осерчал?