Бес превратности

Вряд ли какой-нибудь поступок был совершен так обдуманно. По неделям, по месяцам я обсуждал способы убийства. Я отверг тысячи планов, потому что исполнение их не исключало возможности обнаружения. Наконец, в одной французской книге я прочел о случае с m-me Пилау, которая чуть не умерла по милости отравленной свечи. Эта идея поразила мое воображение. Мне была известна привычка моей жертвы читать на ночь в постели. Я знал также, что спальня его была тесная и плохо проветриваемая комната. Но не буду удручать вас неприятными подробностями. Не буду описывать, как ловко мне удалось подменить свечу на его ночном столике. Наутро он был найден мертвым, и коронер решил: «умер попущением божиим».

Я получил в наследство его состояние и в течение нескольких лет жил спокойно. Мысль о возможности обнаружения ни разу не приходила мне в голову. Я уничтожил огарок роковой свечи. Я не оставил и тени ключа, с помощью которого можно бы было обвинить, или хоть заподозрить меня в преступлении. Вы не можете себе представить, с каким наслаждением я думал о своей полнейшей безопасности. В течение долгого времени я часто упивался этим сознанием. Оно доставляло мне больше радости, чем все житейские блага. Однако, в конце концов, наступило время, когда это упоительное чувство постепенно, незаметно превратилось в неотвязную и несносную мысль. Она была несносна, потому что неотвязна. Я ни на минуту не мог избавиться от нее. Довольно обыкновенное явление, что вас неотвязно преследует, раздаваясь в ваших ушах, или точнее в вашей памяти, какая-нибудь пошлая песенка или ничтожный оперный мотив. Если далее песенка хороша, если опера не лишена достоинств — ваше состояние ничуть не менее мучительно. Так и меня преследовала мысль о моей безопасности, и я не раз ловил себя на том, что повторяю вполголоса: «Я в безопасности».

Однажды, бродя по улицам, я заметил, что повторяю довольно громко те же слова. Из чистого дурачества я переделал их таким образом: «Я в безопасности… я в безопасности… да, если только не буду так глуп, что признаюсь в своем преступлении».

Не успел я договорить этой фразы, как холод оледенил мое сердце. Я уже был знаком, по собственному опыту, с этими припадками извращенности (природу которых затруднялся об'яснить) и хорошо помнил, что мне никогда не удавалось справиться с ними. И эта мысль, возникшая случайно, путем самовнушения, — мысль, что я могу сознаться в своем преступлении, — встала передо мной, как призрак моей жертвы, — и гнала меня к смерти.

Сначала я попытался стряхнуть с своей души этот бред. Я ускорил шаги — быстрее, быстрее — наконец, пустился бежать. Я испытывал безумное желание закричать во весь голос. Всякая новая волна мысли леденила меня новым ужасом, потому что… увы!.. я слишком, слишком хорошо понимал, что думать в моем положении значило погибнуть. Я все ускорял свой бег. Я летел, как сумасшедший, по людным улицам. Поднялась тревога, за мной пустились вдогонку. Тогда-то я почувствовал, что судьба моя свершилась. Если бы я мог вырвать себе язык, я вырвал бы его… но вот грубый голос раздался в моих ушах… тяжелая рука схватила меня за плечо. Я обернулся, задыхаясь. На мгновение я почувствовал припадок удушья, — в глазах потемнело, голова закружилась — но тут невидимый враг точно толкнул меня в спину. Долго скрываемая тайна вырвалась из моей души.

Мне передавали потом будто я говорил ясно, отчетливо, но с заметной восторженностью, страстно, торопливо, точно боялся, что кто-нибудь прервет поток признаний, осуждавших меня на виселицу и в ад.

Высказав все, что было нужно для безусловного обвинения, я упал без чувств.

К чему рассказывать дальше? Сегодня я в оковах и здесь. Завтра я буду без оков! — но где?

Перевод М. А. Энгельгардта