Бес шума и пыли

— А тебе-то чего сюда лезть, детина? — довольно громко проскрипела старушка из своего угла. — Тебе не место здесь… Тем более ты и не поместишься.

— В самом деле, — обратился я к Гавриле, — иди-ка ты домой. Договор мы подписали, я за работу принялся. Как выполню, так тебя оповещу.

Гаврила вздохнул, потоптался еще и жалобно так проговорил:

— Куда ж я пойду? Батюшка меня выдерет так, что жив не буду, да и опричники… Можно я с тобой пока останусь? Батюшка хоть и горячий, но отходчивый, добрый. Через день-два от гнева отойдет. Да и с погаными опричниками, может быть, что-нибудь придумаем. Я им в крайнем случае откуп дам большой… Потом, когда всё немного успокоится.

Я задумался. И в самом деле, отпускать сейчас клиента опасно. Погубят его — и вся предварительная работа насмарку!

— Ну оставайся, — разрешил я.

— Можно?! — обрадовался Гаврила. — Ну спасибо, дай бог тебе…

Заманиха звучно кашлянула, и Гаврила смущенно умолк.

— Я, между прочим, против, — высказалась хозяйка. — Тут вдвоем-то не развернешься, а он эвон какой битюг!

— А я вовнутрь и не собираюсь, — откликнулся Гаврила. — Мне там не нравится. Воняет, да еще и гады ползучие висят. Я лучше на свежем воздухе отдохну. Мне не впервой под открытым небом ночевать. Батюшка-то гневливый очень. Хоть и отходчивый… Вы мне только покушать чего-нибудь скиньте.

— Дай ему поесть, — распорядился я.

Старуха поворчала, но всё-таки направилась к столу, сняла с чугунка тряпку, прямо пальцами извлекла жирную жабу — тушенную с овощами, насколько я мог определить по запаху, — плюхнула на деревянную тарелку и, как заправская буфетчица в привокзальном кафе, подала заказ Гавриле.

Он отреагировал точно так, как я и ожидал: вначале раздалось радостное «спасибо», а спустя секунду — натужные всхлипы, напоминавшие урчание воды в неисправном унитазе.

— Продукт только зря извели, — прокомментировала Заманиха, наблюдавшая за Гаврилой через полуоткрытую дверь. — Он ее, голубушку, в бурелом выкинул вместе с тарелкой. Вот, миленький, — обернулась она ко мне, — среди каких дураков дремучих приходится жить!.. А надысь прилетал ко мне один из ваших… Франциском зовут. Полный чугунок лягушек слопал и еще попросил. Культура — одно слово! Культурным завсегда мое уважение… А вы с чем кушать изволите? С болотной тиной, али вишневым сиропом полить?

— Да всё равно. Я в еде неприхотлив.* * *После обеда, на протяжении которого Гаврила, судя по доносившимся снаружи звукам, пытался угомонить желудочные спазмы, я вздремнул. Заманиха убирала со стола. Несмотря на заявленную тягу к культуре, мыть посуду она доверила здоровенному черному коту, который с превеликим удовольствием слизал остатки пищи с тарелок. А чугунок бабка выставила на подоконник, высунула из открытого окна крючковатый нос и немелодично запиликала:

— Цып-цып-цып-цып…

Уснул я под скрежет слетевшихся на зов черных ворон.

* * *

…Пылающий в бронзовых чашах пунш приятно согревает изнутри. Пламя потрескивает в камельке.

Я протягиваю копыта поближе к огню, отхлебываю из чаши и говорю сидящему рядом Филимону:

— Подкинь еще парочку.

Филимон, не открывая глаз, согласно кивает, но и не думает шевелиться. Он обмяк в удобном кресле, расположив чашу с пуншем на пузе… До чего здорово отдохнуть после работы!.. Однако огонь в камельке того и гляди погаснет.

— Подкинь, говорю, парочку, — повторяю я. — И вон того, жирненького…

Филимон зевает, потягивается. Капля пунша падает к ножке кресла, вспыхивает синим огоньком и гаснет. Кряхтя, я поднимаюсь с кресла… и тут же опускаюсь обратно. Устал как собака!.. Расслабился так, что лень даже шаг сделать по направлению к сложенным поленницей грешникам, заранее приготовленным на растопку. Грешники, как известно, в адском пламени горят, но не сгорают; в качестве топлива их можно использовать бесконечно, только периодически менять, чтобы огонь был ровным и не угасал.

— Эй! — окликаю я облюбованного жирненького грешника. — Будь другом, залезь сам в камелек.

— Ну да, как же! — отвечает он. — Вчера всю ночь в одиночку тлел, вашу братию бесовскую обогревал! Почему снова я?! Поленницу ковырни — там еще не бывших в употреблении до черта!.. Извините за выражение.

— Во нахал! — приоткрывая правый глаз, вяло возмущается Филимон. — Ему доверие оказывают, а он нос воротит…

Бронзовая чаша на его пузе наклонилась слегка, и капельки пунша синими вспышками капают на каменный пол — туп, туп, туп… Надо бы сказать Филимону, чтобы чашу-то ровнее поставил и не переводил даром ценный продукт! Но веки сами собой смыкаются, в голове мутнеет… Засыпаю, засы… И Филимон умолк… Только огонь в камельке потрескивает… да продолжает ворчать жирный грешник наверху поленницы… да пунш на пол по капельке — туп, туп, туп…

* * *

Туп-туп-туп…

Я открыл глаза, рывком приподнявшись на лавке. Конечно, никакого Филимона… Пламя, правда, потрескивало, разгораясь, но не в камельке, а в печке. Бабка Заманиха, подоткнув подол, гремела чугунками. За открытым окном голубели сумерки.