Бес (СИ)

Девочка зашевелилась по правую сторону от меня, сонно запротестовав, когда я потянулся, чтобы встать и закрыть шторами окна. Не хочу будить ее. Не сейчас, по крайней мере. Еще минут десять наедине с собственными мыслями. Чтобы обязательно с ней. И ведь они всегда обязательно о ней. К черту окна. Просто перевернуться на бок лицом к ней, чтобы не позволить хамоватым лучам добраться до нее. Чтобы самому любоваться тем, как умиротворенно спит, и легкий, едва заметный румянец окрасил ее щеки. Длинные темные ресницы слегка подрагивают, тонкие, как крылья бабочки. Стоит только сжать и сломаешь… и вот оно. Возвращается опять. То самое ощущение диссонанса. Потому что я не хочу больше сжимать до конца. Потому что я не готов услышать, с каким хрустом они сломаются на десятки крошечных частей. Те самые крылья. Ее крылья. Чем дальше, тем больше хочется зажмуриться. И дело ведь не только в красоте ее. О, она за эти несколько часов не просто вернулась на побледневшее, осунувшееся лицо моей девочки. Ее красота, она расцвела подобно пышному бутону, напоминая мне, кем всегда для меня была и остается Ассоль. Идеалом. Недостижимой вершиной, на которую невозможно забраться без полного растворения в ее великолепии. Иконой той самой МОЕЙ религии, на которую я когда-то неистово молился, и в которую перестал верить последние десять лет. Смешно. Стоило прикоснуться к ней по-другому, стоило позволить себе расслабиться, впустить внутрь частичку ее самой, когда не хочется просто убивать и наслаждаться жаждой мести, а начинает снова болеть в груди, просто от осознания, что Ассоль снова моя и снова в моих объятиях… добровольно, и каждая клетка организма ликует, смакуя обыкновенную близость к ней и с ней.

И в то же время понимать, что в глазах снова рябит изображение ее лица. Что вновь оно кажется каким-то двойным что ли из-за проклятой маски, которая вернулась на свое место. Нет, я не чувствую привычной вони лжи, но я знаю, что она должна быть. Глядя в ее огромные глаза, затянутые влажным блеском умиротворения и одновременно пронзающей все мое тело похоти, я подсознательно пытаюсь хотя бы очертить для себя границы этой маски. Содрать бы ее руками и вытянуть к чертям, чтобы, наконец, впервые за все эти годы упиваться правдой. Какой бы она ни была… и в то же время думать о том, что если это снова уловка… если эти блики голода по мне… по моему телу в уголках зеленых заводей всего лишь обман, то я не смогу удержаться… я прикончу ее все-таки. Прикончу не за то, что не любит меня, и те ее слова в пылу страсти — не более чем попытка связать меня снова, выцарапать себе хотя бы толику власти надо мной, хотя бы грамм свободы, который я обещал молча, растворяясь в ней, будто дорвавшийся до дозы наркоман.

Я ведь снова допустил мою самую фатальную и в то же время самую любимую, самую сладкую из ошибок. Я снова касался ее и готов был взвыть голодным волком только от первого прикосновения к бархату ее тела.

— Какой дрянью пропитана твоя кожа, что мне сносит крышу каждый раз, — широко расставляя ее ноги, чтобы вонзиться в нее, чтобы смаковать то, как изогнулась призывно и громко выдохнула, принимая меня в себя, — каждый гребаный раз, когда я трогаю тебя, девочка? Скажи мне.

— Моей одержимостью по твоим прикосновениям, — серьезно, глядя мне прямо в глазах, и делая первой призывной толчок бедрами, после которого теряется любой контроль и способность разговаривать. Только вбиваться в нее неистово, оголодавшим диким зверем алчно добирать все, что она задолжала мне за это время.

Сколько мы не вылезали из постели? Черт его знает. Мне вообще на мгновения казалось, что всего остального мира не существует. Он не более чем кошмар, несвязный набор генерированных моим больным мозгом кадров, которые не позволяют насладиться в полной мере, по-настоящему, тем единственным, что существует в реальности. В правильной реальности, существующей из моей кровати со смятыми, пропахшими сексом простынями, и нашими голыми телами. В этой реальности нет ни твари, ни Тимофеевича, ни мерзавца Бельского, ни долгих лет разлуки и ненависти. В ней нет места ничему, что может разделить меня с моей женщиной хотя бы на пару секунд.

А еще в ней нет разговора… того самого разговора, после которого мы молчали вечность. Она, уткнувшись в мою грудь и кусая губы, чтобы заглушить всхлипы, рвавшиеся из груди. И я, мне казалось, чувствовал, как они кипят в ней подобно огненной лаве в вулкане. Стоит только позволить вырваться, и она сожжет тебя дотла. А я… я лишь мог смотреть в пустоту, вдруг образовавшуюся вокруг нас, абсолютную пустоту, которая снова наполнялась смрадом бешеной ненависти к той, кто был в ответе за все. И к себе — за то, что позволил ее все это провернуть.

* * *

— Я бы назвала ее Сашей, — Ассоль не смотрит на меня, и мне хочется врезать самому себе поддых за то, что так хочу поймать этот взгляд… но не заслужил. Ведь не заслужил после всего, что услышал сейчас.