Бес в ребро

— По-моему, добровольно-обязательно, — заметила я. — Почему-то, когда мы еще были совсем молодыми и бедными, Витечка всегда покупал билеты в театр со штампом «места неудобные». Мне кажется, что еще с тех пор я навсегда застолбила себе жизнь на неудобных…

— Ра, девочка моя, — покачал головой Старик. — В ложе или в партере слушать оперу удобнее, но я точно знаю, что никогда вы не получали такого удовольствия, как сидя на неудобных местах галерки. В этом есть тоже своя справедливость и своя радость.

— Ну вряд ли опера покажется хуже во втором ряду партера. Только выбирать нам не приходится. Места неудобные — и точка. Жизнь уже сложилась…

Старик неожиданно засмеялся, сипло сказал:

— Нет, это ты рано считаешь свою жизнь окончательно сложившейся. Вот я, например, решил начать жить сначала.

— Это каким образом?

— Очень просто: я прочитал обнадеживающую статью в журнале. — Он вздохнул и пояснил мне: — Я ведь все жизненные впечатления получаю теперь из почтового ящика…

— Ну и что было в этой статье?..

— Какой-то геронтолог объяснял, что человеку отмерено жить сто лет. Но в зависимости от характера, образа жизни, обстоятельств быта, от радостей и невзгод к этому сроку годы или прибавляются, или вычитаются от этого века. Куришь — минус восемь лет. Бегаешь трусцой — плюс шесть. Я посчитал все составляющие: мой неподвижный образ жизни, перенесенные жизненные тяготы, болезни, одиночество и прочее, и результат получился неожиданный — оказывается, лет двенадцать назад я уже умер. Поэтому я и решил начать все сначала…

— У меня такого выбора покамест нет…

— Тебе и не надо. У тебя впереди большая, интересная жизнь. Кстати, ты не знаешь, работает ли в прокуратуре Кравченко?

— Какой Кравченко? — не поняла я.

— Поинтересуйся, узнай, есть такой прокурор — Кравченко? Последний раз я с ним виделся давно, лет десять назад.

— А зачем тебе Кравченко?

— Да хотел узнать, как поживает, что делает…

— А что у тебя с ним общего?

— Дело в том, что я ему ампутировал ногу…

— Ты? — удивилась я. — Ты же стоматолог?

— Не было выбора, он бы иначе умер… Больше сорока лет назад… в партизанах. Он подорвался на мине. Одна нога была сильно изранена, а другая — размозжена до колена… Самолетов из-за линии фронта мы принять не могли, и в тыл не отправишь, немцы нас почти совсем задушили. Я делал ампутацию перочинным ножом и обычной пилой-ножовкой.

— Без наркоза? — закрыла я от ужаса глаза.

Старик грустно закивал головой:

— Я шил культю швейной иголкой, заправленной ниткой из трофейного парашюта. Я сам вспоминаю об этом со страхом — рану залеплял яичным белком, смешанным с золой и растертой дубовой корой. Перевязывал лоскутами рубахи, смоченными в льняном масле… И все-таки выходил я его.

— А что потом было?

— Потом? Потом он стал крупным начальником, кажется, прокурором. Я встретил его на тридцатилетии Победы. Он меня называл своим спасителем. Не знаю, может быть, это по случаю праздника?..

— А зачем он тебе?

— Да вроде бы ни за чем. Поговорить хотел…

— Хорошо, я спрошу, — пообещала я. — Я такой фамилии не слышала, но я узнаю, работает ли этот Кравченко. А может, он на пенсии уже?

— Вряд ли. Крепкий мужик. Когда я оперировал его, Кравченко было от силы лет восемнадцать. Тогда люди формировались раньше…

Старик встал из своего кресла и направился за мной на кухню. Я заметила, как он аккуратно одет. Погладила его по лацкану пиджака и сказала:

— Дед, как я довольна, что ты такой красавец.

Он усмехнулся:

— Я стараюсь держаться прилично, — покачал своей седой красивой башкой усталого грифа и добавил: — Ненавижу старческое слабоумное бесстыдство…

На кухне было чисто, аккуратно вымыта посуда и расставлена по своим местам. Не знаю, как умудрялся дед поддерживать такой порядок, ведь ему даже ходить было трудно.

Я спросила его:

— У тебя телефон Витечки есть?

Он поднял на меня косматые белые брови:

— Да. А зачем он тебе? Ты хочешь мириться?

— Нет, — помотала я головой. — Я не хочу с ним мириться. Мне нужно, чтобы он сходил к Сережке в школу.

— Что-нибудь случилось?

— Нет, Сережка надерзил учительнице, и, по-моему, он прав. Я не хочу, чтобы в школе знали о том, что ушел отец, и не хочу, чтобы Сережка чувствовал себя сиротой. Я хочу позвонить Витечке…

Дед пожал плечами, оторвал от календаря листочек и написал на нем телефон.

Я сняла трубку аппарата и почувствовала, что у меня останавливается сердце, но усилием воли оттолкнула от себя тоскливую немоту бессилия и стискивающий горло страх, быстро набрала шесть цифр номера и услышала женский голос:

— Слушаю.

— Мне нужен Виктор Герасимович, — сказала я, будто битое стекло глотала, и голос мой звенел от злости и унижения.

— А кто его спрашивает?

Вот еще одна вахтерша, проверяющая мои права, всезнающая путеводительница через пустыню кризиса — мудрая Гейл Шиихи.

— Скажите ему, что спрашивает Ирина Полтева.