Беседа

Автор не соблюдает этих великих законов поэзии. Легкое настроеньице — и уже пишет стихи. Так нельзя. Наша профессия — профессия советских поэтов — может превратиться в пустячок. Стихотворение может возникнуть только в силу необходимости. И для поэта и для читателей.

Я процитировал только два стихотворения. Мне кажется, что этого вполне достаточно, чтобы выявить мое отношение к книге. Автор талантлив, но он идет на узде своих настроений. А здесь надо быть опытным жокеем и вовремя давать шенкеля. Вот почему редактор этой книги должен быть очень строгим, а сам автор должен быть еще более строгим.

Рецензия получилась короткой, но мы ведь с вами еще очень подробно поговорим на обсуждении этой книги.

2

Поэт бывает разным. Он может быть и трибуном, а может быть и собеседником. Я прошу никоим образом не рассматривать то, что я пишу, как рецензию. Не может же Межелайтис беседовать со мной, а я в это время буду читать ему рецензию на его новую книгу^[16]. А эта его новая книга — беседа, а не трибуна.

Да и беседы бывают разные. Можно оживленно спорить, а можно и так говорить, будто ты сам выясняешь что-то для тебя очень важное и никого, кроме тебя, на свете нет.

Таким образом мы устанавливаем, что книга сугубо лирическая. И я, всей душой принимая Межелайтиса как поэта, все же хочу поспорить с ним о его лирике. До меня никак не доходит такая строфа:

Нет лиры у меня.

Но есть священный жребий

В просторе полевом,

Где росы так свежи,

Задумать песню о насущном хлебе,

Перебирая струны спелой ржи.

И «лира», и «священный жребий», и «полевой простор», и «струны спелой ржи» мне категорически не нравятся. Это какое-то очень недорогое эстетство. Ведь вот же те же «струны» через строфу звучат куда выразительнее:

Там белокрылый голубь над трубой

Взмыл и связал собой трубу завода

С необозримой высью голубой —

И дотянул струну до небосвода.

Тут я сразу вижу того дорогого мне Эдуардаса, с которым я так люблю беседовать за столом. Исчезает «изящное», и появляется жизнь. Лучше некрасивое яблоко, которое можно есть, чем красивое, но нарисованное.

Я говорю об отдельных неудачных строчках Межелайтиса, как о своих собственных. Я это делаю только потому, что хочу обладать его достоинствами. Я очень люблю его глубоко человеческое отношение к жизни, я люблю в нем всегда присутствие советского поэта. И поэтому я к нему отношусь куда более требовательно, чем к любому другому поэту.

О, сколько вам песен пропето,

Валы океана!

Что нужно тебе от поэта,

Волна океана?

Зачем тебе рваться за мною

Дробить, словно остров,

И бить то высокой волною,

То галькою острой?

Я очень хочу дружить с человеком, который умеет так хорошо чувствовать.

1961

ЕЩЕ ОДИН ОГОНЕК…

Таланты не находятся случайно. Таланты находятся в поисках. Как часто мы бродим по пустыням поэзии — и ни листочка оазиса! Со мной это длилось довольно долгое время, и вдруг я увидел теплый и приветливый огонек. Этот огонек горел в одиннадцатом номере журнала «Литературная Грузия», издающегося в Тбилиси на русском языке. Фамилия этому огоньку Чиладзе^[17].

Чем меня пленил этот молодой поэт?

Многие видят одно и то же. Но если обозреваемый предмет ты видишь точно так же, как твой читатель, то почему ты считаешься поэтом, а твой читатель таковым не считается? Если ты не подскажешь читателю точку зрения, угол зрения, если не заставишь его увидеть предмет по-твоему, то ты читателю окажешься просто ненужным.

Видеть одинаково умеют все зрячие. Поэт создает как бы обновление привычного предмета, он должен уметь присматриваться и рассматривать.

Этими качествами и обладает Тамаз Чиладзе.

Платаны подъема Петриашвили,

На мостовых была ваша тень.

Платаны подъема Петриашвили,

На стенах, машинах была ваша тень,

Но главное, то, что вы совершили, —

На платье любимой была ваша тень.

Стояли себе эти платаны на подъеме и все их видели одинаковыми глазами. Но вот пришел Чиладзе — и платаны перестали быть только деревьями, простыми деревьями.

Всем, самым главным моим деревьям,

Я посвящаю свои стихи.

В следующем стихотворении очень мне запомнилась энергичная строфа:

Я хочу твой портрет

Написать на века.

Напишу я его

И вслепую.

Я хочу, чтоб любая была строка

Вбита в звезды,

Как пуля в пулю.

А вот в концовке мне не понравилось следующее:

Я прошу вас, стихи мои,

Дети мои,

Вы звучите

И грозно и нежно.

Это старомодно. Такое впечатление, что к только что сорванным цветам поэзии Чиладзе прибавился мертвый, засохший букет.

И не надо было в очень хорошее стихотворение «О, как похоже море на бессонницу» вставлять этакое «изъязычное»:

И море тоже

Плачется и стонется…

Может быть, в этом вина переводчика?

Тамаз Чиладзе — повелитель своих образов. Он подчиняет их своей мысли, и они на нее работают:

О, сказки, как они близки —

Толкутся, трогают за локоть.

Я пиво пью — и вдоль щеки

Летит их старомодный локон.

Обычно я, высказываясь о стихах моих товарищей по профессии, мало цитирую. В данном случае я изменил себе, но измена имеет свои пределы.