Беседуя с Андре Жидом на пороге издательства

— Тем хуже для вас, потому что на сей раз это будет самосочинение. Так, например, Кристоф Доннер охотно смешивает свою жизнь, творчество и даже путь от одного к другому: сомнения, сожаления, порывы, трудности и тому подобное. Лучшее, что он написал в этом жанре, — «Дух мести», роман, в котором его дед, умерший в депортации, сводит счеты со знаменитым почтенным французским философом-гуманистом, оставшемся в стенах своего беленого дома во Франции. Внуку философа пришлось проявить немалую изворотливость, чтобы уладить дела с Доннером. Короче говоря, ситуация так запуталась, что философ вынудил Доннера сменить издателя: это наглядно показывает, что биографическое произведение может так или иначе повлиять на реальную жизнь. Впрочем, то, что пишет Доннер, для меня не всегда убедительно, на мой взгляд, он слишком торопится. У него вид человека, весьма довольного собой, на такого приятно смотреть. Мне нравятся люди стойкие, не боящиеся рисковать. Если уж быть справедливым, его спасает характер, а вовсе не самосочинение — с ним, боюсь, далеко не уедешь…

— А куда уедешь?

— К Кристин Анго, например. Непристойности — идеальная тема для еженедельников, инцест, нарочито рваное письмо, повторы. Возьмите последние книги Дюрас, написанные ею в конце жизни, уберите из них то, что всегда делало ее вещи необычайными, даже если это были все более редкие, ничтожно малые штрихи, и вы получите прозу славной Кристин Анго. Купите затем ее следующую книгу, в которой речь идет об успехе предыдущей, с перечнем статей, списком журналистов, любезных и не очень, с цифрами, количеством заработанных денег и тому подобным. Поскольку вторая книга, проникнутая некоторой досадой и неудовольствием, нагоняет на читателей скуку, у автора вскоре появится право на третью книгу, призванную объяснить, что вторая пала жертвой заговора, порожденного завистью к первой. Кроме того, автор устраивает публичные чтения, ревущим голосом произносит свой текст, изрыгая его в виде рэпа, и записывает на диск! И вот, барахтаясь в болоте повседневности, чтобы вконец не остервенеть, ты с пафосом хватаешься за край этого проплывающего мимо бревна. В ту пору, когда мы с ней общались и ходили в Бэмби-бар в Бордо, эта молодая женщина, до того, как она придумала себе публичного персонажа, была очень мила. Должно быть, чрезмерное увлечение самосочинением дурно сказалось на ее характере. И немудрено: все, в чем прежде упрекали биографов одной школы — указание количества пуговиц на жилете, точное воспроизведение счетов из прачечной и тому подобное, — автор теперь берет на себя по собственному почину, хотя никто от него таких подробностей не требует, и выдает малейший свой пук за чистое «до» верхней октавы. И не терпит никаких возражений. Как пел Нугаро, «в Монпелье каждый второй любит мордобой».

— Не в Монпелье, — поправил Матео, — а в Тулузе, о моя Тулу-у-у-за…

— Да замолчите вы, жалкий привратник, — оборвал его Жид. — А вы, дорогой Мишель, уж не хотите ли сказать, что так происходит со всеми женщинами?

— Нет-нет, я уже называл Мари Нимье, потом еще Мари Н’Дьяй, Мари Дарьёсек, удивительная Каролин Ламарш, хоть это и глупость несусветная — выделять женщин в отдельную категорию, разве что с исторической точки зрения…

— О, женщины — это наше будущее. Они первые, кто нас читает. И у них еще есть что сказать. Мне кажется, я был излишне суров по отношению к ним во время последнего нашего разговора в сауне. Конечно, среди них есть и те, кто раздражает, это неизбежно, — все проходят через боль и стенания. Но потом, когда пишущих женщин станет больше, когда они заговорят в полный голос, они нам покажут! Англосаксонки уже принялись за дело. Мне нравились Маргерит Юрсенар, хотя она, на мой взгляд, немного рисовалась, и Натали Саррот. Они не мелькали в глянцевых журналах и не бранились слишком часто по телевизору, точно базарные торговки. Странная вещь, когда я вижу какого-нибудь автора по ящику, я начинаю ему сочувствовать: он напоминает мне курицу, которую зимой поджаривают на вертеле в витрине мясной лавки…