Беседы о литературе: Восток

Метерлинк вошел в историю прежде всего как автор «Синей птицы», пьесы, которая шла в Художественном театре практически всегда. Не было года, когда бы на афишах Художественного театра не появлялась «Синяя птица». Не было года, когда не приходили бы на этот спектакль взрослые и дети. Трудно сказать, детская это пьеса, или это пьеса для взрослых, или это пьеса для всех. Это вопрос, который не имеет ответа; не знаю даже, надо ли его задавать. Александр Блок говорил, что «Синяя птица», или, как он называл ее, «Голубая Птица», – это сказка о счастье. Счастье всегда улетает. «Птица всегда улетает, ее не поймать. Что еще улетает, как птица? Улетает счастье. Птица – символ счастья; а о счастье, как известно, давно уже не принято разговаривать. Взрослые люди разговаривают о деле, об устроении жизни на положительных началах; но о счастье, о чуде и тому подобных вещах не разговаривают никогда»[1]. Да. Очень тонкое замечание. Метерлинк действительно заговорил о том, о чем говорить не принято, о чем стараются молчать. Заговорил в высшей степени целомудренно: это одна из черт Мориса Метерлинка – его особенное писательское целомудрие.

Метерлинк пишет свои пьесы на тему о присутствии Бога в мире. Он почти никогда не употребляет слово «Бог». Он всячески избегает автокомментария, толкования своих пьес, разговора о них. Все, кому довелось встречаться с этим писателем, говорят, что он, встречаясь с людьми в разных ситуациях и при разных обстоятельствах, говорил в основном о боксе, о спорте, о последнем матче футболистов и так далее, но только не о том, чт'o действительно его волновало и было ему бесконечно дорого. Константин Сергеевич Станиславский, когда он готовил к постановке «Синюю птицу» для Московского Художественного театра, побывал у Метерлинка в Нормандии, прожил у него несколько дней и сумел все-таки получить от него какие-то указания.

«В вагоне мной овладело волнение, – писал Станиславский. – Еще бы! Я ехал к знаменитому писателю, философу. Поезд подошел к конечной станции, надо было слезать. На перроне не оказалось ни одного носильщика. Около станции стояло несколько автомобилей, у входной калитки толпились шоферы. …Один из шоферов окликнул меня: “Monsieur Stanislavsky!” Я оглянулся и увидел бритого, почтенных лет, седого коренастого красивого человека в сером пальто и в фуражке шофера. Он помог мне собрать мои вещи. Упало пальто, он поднял его и заботливо перекинул через руку. Потом повел к автомобилю, усадил рядом с собой, уложил багаж. Мы тронулись и полетели. Шофер искусно лавировал среди ребятишек и кур по пыльной деревенской улице и несся, как вихрь. Невозможно было любоваться видами очаровательной Нормандии при быстроте, с которой мы мчались. На одном из поворотов, у выступающей скалы мы едва не налетели на проезжавший экипаж; но шофер ловко свернул, не задев лошади. При более тихой езде мы перекидывались замечаниями об автомобиле, об опасности скорой езды. Наконец я спросил, как поживает господин Метерлинк. “Метерлинк? – воскликнул он удивленно. – C’est moi Maeterlinck!” (Метерлинк? Я и есть Метерлинк!) Я всплеснул руками, а потом мы оба долго и громко хохотали. Таким образом, пышная фраза заготовленного приветствия не пригодилась. И отлично, потому что наше простое и неожиданное знакомство сразу сблизило нас»[2].

Итак, Метерлинк оказался совсем не таким человеком, каким готовился увидеть его Станиславский. Даже тонкий, остроумный и весьма ироничный – а он был очень ироничным человеком – Константин Сергеевич Станиславский был введен в заблуждение этим коренастым человеком в шоферском кепи, каким оказался великий писатель и, повторяю, самый большой мистик в литературе рубежа XIX и XX веков.

Метерлинк временами очень печален. Иногда, особенно когда читаешь его стихи, кажется, что более печального писателя вообще на свете не было, нет и никогда не будет. Передать в словах, передать в стихах, чт'o такое горе, отчаяние, боль, тоска Метерлинк умеет как никто другой. Есть у него небольшая пьеса «Смерть Тентажиля», читая которую, переживаешь удивительное чувство боли, отчаяния и безысходности. Но далеко не всегда Метерлинк говорит о том, что жизнь безысходна, и о том, что смерть – это тупик. Нет. Великий мистик и духовный наследник своего соотечественника Рюйсбрука Удивительного, внимательный читатель и переводчик на французский язык Новалиса, Метерлинк, конечно же, понимает, что тупик – это совсем не смерть. Тупик – это наше нечувствие, это наше нежелание заплакать, это наше нежелание пережить боль. Так начинается тот тупик, в который попадает человек и уже не может из него выйти – тупик, где мы не хотим, чтобы нам было больно, где мы боимся слез, боимся испытаний, боимся отчаяния, ибо отчаянье, когда его боишься, только тогда и становится разрушительным. В противном случае из любого тупика, из каждой ситуации есть выход. И этот выход дает нам наше предстояние перед Богом.