Беседы о русской культуре

Описывая свое позднейшее назначение послом в Константинополь, Неплюев включает в мемуары подлинную программную речь, в которой Петр, согласно Неплюеву, излагает теорию просвещенного монарха, ответственного перед Богом за благо подданных и государства. Перед читателем создается такая сцена: бедный, молодой возрастом, не имеющий связей, но усердный и достойный слуга отечества назначается государем на ответственный дипломатический пост. «Я упал ему, государю, в ноги и, охватя оные, целовал и плакал. Он изволил сам меня поднять и, взяв за руку, говорил: „Не кланяйся, братец! Я ваш от Бога приставник, и должность моя – смотреть того, чтобы недостойному не дать, а у достойного не отнять, буде хорош будешь, не мне, а более себе и отечеству добро сделаешь; а буде худо, так я – истец; ибо Бог того от меня за всех вас востребует, чтоб злому и глупому не дать места вред делать; служи верою и правдою! В начале Бог, а при нем и я должен буду не оставить“»[312].

Эти записи, составляющие, как было сказано, несколько обособленную часть мемуаров Неплюева, возможно, несут на себе черты более поздней обработки. В них чувствуется ностальгия, заставившая Фонвизина в 1781 году (в «Недоросле») вложить в уста Стародума такое описание Петровской эпохи: «Тогда один человек назывался ты, а не вы. Тогда не знали еще заражать людей столько, чтоб всякий считал себя за многих. Зато нонче многие не стоят одного». Как бы в подтверждение мнений Стародума в воспоминаниях Неплюева Апраксин, Головкин и другие «птенцы гнезда Петрова» обращаются в разговорах с императором на «ты».

Постепенно все более стилизуя свой образ под характер чиновника-патриота, Неплюев подчеркивает в себе бескорыстие, противопоставляющее его жадности других вельмож. Так, перед отъездом на новую должность, «пришед к генерал-адмиралу (Ф. М. Апраксину. – Л. Ю.) прощаться, донес ему, что я отъезжаю, и просил его о неоставлении меня по заочности; он мне на сие только сказал: „Дурак!“ Я, поклонясь его сиятельству, докладывал, что не знаю, чем его прогневал, а он мне на то отвечал то же слово: „Дурак!“» Причиной этой изумившей Неплюева оценки явилось его бескорыстие: «Для чего ты не просил государя, чтоб давать в твое отсутствие по складу твоего чина жалованье жене»[313]. То, что для Неплюева – патриотическое бескорыстие, для его собеседника – «дурачество».

Неплюев осознает себя «человеком Петра» и смерть императора переживает как личную трагедию. В его описании известия об этом выступает не только риторика не очень умелого повествователя, но и искреннее чувство. Он пишет: «Я омочил ту бумагу слезами, как по должности о моем государе, так и по многим его ко мне милостям, и ей-ей, не лгу, был более суток в беспамятстве». Сочетание должностной риторики и искренне прорвавшегося «ей-ей не лгу» как нельзя лучше передавало чувства тех людей, к которым принадлежал и Неплюев. Это было глубоко личное чувство: если меншиковы, долгорукие, остерманы или голицыны сразу втянулись в борьбу за государственный «пирог», то люди вроде Неплюева или Дмитрия Кантемира, не имевшие твердой опоры в государственной верхушке, со смертью Петра I теряли почву под ногами. И лично, и своими убеждениями они были связаны с продолжением политики деспотической европеизации и государственного просвещения. Крах этой политики был для них и личным несчастьем. Но, не имея опоры в родственных связях со «случайными людьми», не успев при жизни Петра обогатиться и одновременно испытывая боязнь не только за себя, но и за «новую Россию», эти люди были умелыми дельцами – знали свое дело, нужны были государству, каким бы оно ни было, потому что хорошо работали. В последующие десятилетия они проявят себя одновременно просвещением и казнокрадством (В. Н. Татищев) или бескорыстием и жестокостью (как Неплюев). Но до конца своих дней они будут ностальгически обращаться к Петровской эпохе как времени своей героической молодости.

Неплюев отправился в Турцию. Это была трудная служба, требовавшая ловкости и умения, чтобы компенсировать отсутствовавшую у него опытность. И английский, и французский послы интриговали против русской дипломатии. Вдобавок Неплюев заразился инфекционным заболеванием – он считал, что это чума, возможно он перенес какую-то из форм тифа, – и, боясь за семью и крепостных слуг, подверг себя строгой изоляции[314]. Не успел он оправиться от болезни, как отношения России и Порты достигли критического предела. Жену и младших детей пришлось отправить в Россию.