Беседы о русской культуре

Чаадаев прекрасно рассчитал время: выбрав минуту, когда царь не мог не испытывать сильнейшего потрясения[468], он явился к нему возвестить о страданиях русского народа, так же как Поза – о бедствиях Фландрии. Если представить себе Александра, потрясенного бунтом в первом гвардейском полку, восклицающим словами Филиппа:

Теперь мне нужен человек. О Боже,
Ты много дал мне, подари теперь
Мне человека! —

то слова: «Сир, дайте нам свободу мысли!» – сами приходили на язык. Можно себе представить, что Чаадаев по пути в Троппау не раз вспоминал монолог Позы.

Но свободолюбивая проповедь Позы могла увлечь Филиппа лишь в одном случае – король должен был быть уверен в личном бескорыстии своего друга. Не случайно маркиз Поза отказывается от всяких наград и не хочет служить королю. Всякая награда превратит его из бескорыстного друга истины в наемника самовластия.

Добиться аудиенции и изложить царю свое кредо было лишь половиной дела – теперь следовало доказать личное бескорыстие, отказавшись от заслуженных наград. Слова Позы: «Я не могу слугой монарха быть» – становились для Чаадаева буквальной программой. Следуя им, он отказался от флигель-адъютантства. Таким образом, между стремлением к беседе с императором и требованием отставки не было противоречий – это звенья одного замысла.

Из этих же соображений последовательно отказывался от всех предлагаемых ему должностей Н. Карамзин, полагая, что голос истории не должен заслоняться служебной зависимостью. Карамзин, как и маркиз Поза, берет на себя роль независимого друга, в котором нуждается одинокий тиран, окруженный льстецами. Различие, однако, состояло в том, что Александр I, глубоко презирая своих вельмож, лести которых он не верил, нуждался тем не менее не в истине и критике, а в похвалах. Болезненно неуверенный в себе, страдающий от комплекса неполноценности, он презирал тех, кто ему льстит, и ненавидел тех, кто говорит ему правду.

Как же отнесся Александр I к прошению Чаадаева об отставке? Прежде всего – понял ли он смысл поведения Чаадаева? Для ответа на этот вопрос уместно вспомнить эпизод, может быть, легендарный, но и в этом случае весьма характерный, сохраненный для нас Герценом: «В первые годы царствования… у императора Александра I бывали литературные вечера… В один из этих вечеров чтение длилось долго; читали новую трагедию Шиллера.

Чтец кончил и остановился.

Государь молчал, потупя взгляд. Может, он думал о своей судьбе, которая так близко прошла к судьбе Дон-Карлоса, может, о судьбе своего Филиппа. Несколько минут продолжалась совершенная тишина; первый прервал ее князь Александр Николаевич Голицын; наклоня голову к уху графа Виктора Павловича Кочубея, он сказал ему вполслуха, но так, чтобы все слышали: – У нас есть свой Маркиз Поза!»[469]

Голицын имел в виду В.Н. Каразина. Однако нас в этом отрывке интересует не только свидетельство интереса Александра I к трагедии Шиллера, но и другое. По мнению Герцена, Голицын, называя Каразина Позой, закидывал хитрую петлю придворной интриги, имеющей целью «свалить» соперника: он знал, что император не потерпит никакого претендента на роль руководителя.

Александр I был деспот, но не шиллеровского толка: добрый от природы, джентльмен по воспитанию, он был русским самодержцем – следовательно, человеком, который не мог поступиться ничем из своих реальных прерогатив. Он остро нуждался в друге, причем друге абсолютно бескорыстном: известно, что даже тень подозрения в «личных видах» переводила для Александра очередного фаворита из разряда друзей в презираемую им категорию царедворцев. Шиллеровского тирана пленило бескорыстие, соединенное с благородством мнений и личной независимостью. Друг Александра должен был соединить бескорыстие с бесконечной личной преданностью, равной раболепию. Известно, что от Аракчеева император снес и несогласие принять орден, и дерзкое возвращение орденских знаков, которые Александр при особом рескрипте повелел своему другу на себя возложить. Демонстрируя неподкупное раболепие, Аракчеев отказался выполнить царскую волю, а в ответ на настоятельные просьбы императора согласился принять лишь портрет царя – не награду императора, а подарок друга.