Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров

В песке, в песке,

вытянувшись в длину.

Всюду –

в ночи, в степи,

в недрах сухой реки.

Не надрывайся, спи,

горло побереги.

Всюду –

кругом, кругом,

в долгой траве, в песке,

в белом известняке,

в омуте меловом.

3.

Птицей бессонной в степи мечусь,

черной землей дышу.

Матушка, не о себе молюсь,

не за себя прошу.

Не отвергай запоздалый крик

ужаса моего.

Не открывай свой несмертный лик,

не убивай его.

467

Если и по тебе хорош,

если повременить

не получается

и убьешь –

дай хоть похоронить.

4.

Цветами его засыпала,

тащила в кромешную тьму…

Ох, матушка, я ли не знала,

как ты потакала ему.

Как ты его статью прельщалась,

как за руки нежно брала,

как ты ему в ноги кидалась,

как жить без него не могла…

И то – догнала, отлюбила,

всосала в себя – не отнять,

ох, матушка, можно ли было

уж так-то его ревновать.

5.

Все горец птичий, все кукушкин лен,

все таволга, да заячья капуста –

нежней, чем тихо, и тесней, чем густо, –

и до, и после, и со всех сторон,

все мятлик, мята –

все шуршит, летает,

все гонит цвет и сыплет семена,

рожает, забывает имена

и дыры допотопные латает.

Все хмель, цикорий, дикая горчица –

потатчица, прощальница, тоска,

знахарка, топяница, сушеница –

трухой в ладони, лесом у виска…

Да чем она, несмертная, сыта,

чем кормится в заботе невеликой –

все донник, журавельник, повилика,

крапива, чернобыльник, лебеда…

468

6.

Узрев какой всесильный знак,

толчку послушное какому,

как будто через мор и мрак

живое бросилось к живому.

Бескрылое – в огонь и вниз,

безумное – еще не больно –

на волчий вой и птичий свист

из колыбели безглагольной,

под грозный плуг, под водослив,

под обжигающее пламя,

сплошной живот перехватив

оборонившими руками,

туда, где точно в свой черед –

над черной пахотой и новью

душа печальная взойдет

и назовет себя любовью.

7.

Укротив высокий дух,

только жаждой беспредельной,

только вытянувшись в слух,

в горло дудки самодельной,

в гуще каменных венцов

и негреющей соломы,

распознав, в конце концов,

утварь брошенного дома,

обратившись в кровь и мел,

перепрев под общей крышей

вместе с теми, кто сгорел,

или в землю, или выше,

только вытянувшись в нить,

в корень яростный врастая,

ты сумеешь различить,

как молчит она, рожая, –

469

треск сухого полотна,

шелест шелка, скрежет жести, –

ты услышишь, как она

гладит слово против шерсти.

8.

Попридержи себя, не торопи,

не обольщайся истиной бесспорной –

ты черный сторож на краю степи

у закромов ее нерукотворных.

Она кругом шевелится во мраке

и множится.

уже со всех сторон

возносится и мечется во прахе

незримый муравьиный вавилон.

Разрушенная птичья колыбель

вросла в песок и повторилась летом.

Сейчас она зайдется синим цветом

и втянет в неумелую свирель

скорлупный треск, и мотыльковый шквал,

и долгий крик:

– Ох, матушка, доколе?..

И обернется говорящим полем

рокочущий и страшный сеновал.

*     *     *

Зачем куда-нибудь, когда в Бахчисарай –

там теплится сентябрь в долинах защищенных,

и лучшие места под солнцем полуденным

не заняты никем – любое выбирай.

там внятны и легки старания зимы

и время ничего не стоящего снега

не более чем знак, склоняющий умы

к величию огня и верного ночлега,

к величию жилья на улочке кривой,

к значению семьи, работы, урожая,

к безликости любви, к обыденности рая

меж каменных опор под крышей золотой.

470

Там сыплется в подол сухая синева,

там все так долго есть, что хитрости не надо,

и просто обменять вчерашние слова

на яблоки из завтрашнего сада.

*     *     *

Зимний воздух. Йодистый, аптечный

запах моря. Катерный маршрут.

На задах шашлычных-чебуречных

злые чайки ящики клюют.

Это тоже юг. И, может статься,

он еще вернее оттого,

что глаза не в силах обольщаться

праздничными светами его.

Только самым голым, самым белым,

самым синим и еще синей

страшно полыхает за пределом

бедной географии твоей.

От пустой автобусной стоянки

до пустого неба и воды

длятся невозможные изнанки

сбывшейся несбыточной мечты.

И, вдыхая воздух отбеленный,

попирая первобытный мел,

ты не знаешь, заново рожденный,

точно ли ты этого хотел.

*     *     *

Да кто ты там такой? – зарвавшийся сверчок,

блаженный рифмоплет, кочующий и пьющий,

слетающий с небес за музыкой насущной

к вечернему питью в знакомый тупичок,

нахлебник болтовни, смешно довольный

взятком

с немеркнущих красот застольного труда,

застенчивый жилец, качающий украдкой

в двустворчатой строфе жемчужину стыда.

471

И на каких полях неведомых и за

какой иной водой цветет твой долгий словник,

когда тебе его хватает за глаза,

чтоб выстроить собор, и вырастить шиповник,

и выпростать цветок на улицу, – постой, –

как он растет легко, как он просторно дышит

прабудущей весной, как он счастливо выше

классических садов…

Да кто ты там такой,

и по каким лугам без имени и прав

ты странствуешь сейчас,

и ты ли это,

если

ты просто горько спишь, свернувшись

в жалком кресле,

тетрадку уронив,

ладонь ко лбу прижав…

*     *     *

Так грозно во мне убывает природа,

что время летит напрямик.

Но живы мои херсонесские своды,

но крепко вросли в материк.

Но так на пределе, но так на просторе,

но так у сплошных берегов,

что манит и манит в огромное море

дельфинья улыбка богов.

*     *     *

Уездная тоска – и вдруг – и в кои лета –

посланником небес – залетный Хлестаков,

столичная звезда, безбожная комета,