Беседы с патриархом Афинагором

Люди больших городов при первой же возможности отправляются в деревню. В Америке множество горожан живет в деревянных домах, утопающих в зелени. Техника избавляет нас от природы, грозной и принуждающей, но позволяет нам приблизиться к ней иным, бескорыстным образом. Не столько как к матери, которую мы ожидали, сколько как к невесте, за которую мы ответственны и которую со всей подобающей честью мы должны подвести к бракосочетани; Царства. Такова одна из наших задач — научить технику служить великим жизненным ритмам.

Я

Есть потаенная связующая нить между отношениями человека с природой и брачной тайной. Величие Пастернака в Докторе Живаго состоит в том, что ом осмыслил эту связь, чего никогда не делал Достоевский, которого Пастернак продолжает и дополняет. Живаго разгадывает тайну природы в лице любимой женщины…

Он

Любовь дает понять все. Для меня тайна природы проглядывает, может быть, через лик Матери Божией…

Я

Для древних зерно поистине умирало в земле, и Бог выращивал молодое растение. Это было чудом, чем–то подобным смерти–воскресению.

Он

Это и есть чудо. Нашей науке известны какие–то виды непрерывных рядов. Однако всякое рождение, всякий рост, что совершается в границах своей формы, никогда не нарушаемых, несет печать премудрости Божией.

Мы садимся в саду. Близится вечер. Свет становится неподвижным, как пламя в костре. Огромном голубом костре.

Он

Мы говорили о птицах. Посмотрите на чаек. Они прилетели с моря с началом дня, чтобы искать свою пищу на городских окраинах. Сейчас они снова направляются к морю.

И вправду: десятки больших птиц появились высоко в лазури. Покружив в воздухе, они устремляются на юг, к Мраморному морю.

Он

Они прощаются с днем.

Как волен их полет.

Их крылья могучи.

Они летят всегда парами.

Они знают свой путь.

Долгий путь, иной раз через все море.

Одна из них подает знак,

и все подымаются с места.

Он также показывает мне на голубей, небольших и темных, устраивающихся на ночь под черепицами патриаршего дома.

Он

С тех пор как я здесь, вот уж скоро двадцать лет, их всегда одно и то же число. Есть какой–то смысл в этих великих равновесиях природы.

Наступает ночь. Патриарх уводит меня в притвор храма. Он надолго останавливается на паперти, любуясь ночью. «Какой покой вокруг. Как я люблю его». Он входит, зажигает две свечи, ставит их на плоский подсвечник перед иконой Богородицы. Звезды, выписанные на покрывале Пречистой, как бы служат продолжением тех, которые просыпаются на темно–синем небе. «Две свечи, одна за всех живых, другая за всех усопших», — говорит патриарх.

* * *

В машине, после своего визита к Максиму, как бы желая сбросить с себя тягостное впечатление, патриарх внезапно заводит речь о цветах.

Он

На столе в приемной Максима был большой букет цветов. В моем кабинете цветов не бывает. Я не люблю собирать их, не люблю, когда собирают другие, убывают их. У цветов своя жизнь. Они цветут для всех. Когда я вижу их живыми, я как будто беседую с ними. Беседую, порой со слезами на глазах.

В садах Фанара один куст расцветает первым, еще в феврале. И я прихожу и приветствую: добро пожаловать, куст.

В Фанаре также много птиц. И, разумеется, кошек. Один из котов поджидает меня каждый вечер, я разговариваю с ним, глажу его. Он провожает меня до верхней ступеньки лестницы.

* * *

В Халки наши беседы часто велись на садовой скамейке позади храма. Отсюда открывается море, простирающееся до самого анатолийского берега. У наших ног, у края камня копошатся муравьи. У некоторых крылья, расправленны для брачного полета. Патриарх, когда что–то в жизни природы привлекает его внимание, умолкает и весь уходит в наблюдение. И уходит надолго. Там, где человек рассеянный и поверхностный скользит взглядом, ребенок и молитвенник умеют вглядываться — по долгу.

Он

Никогда не перестаю удивляться. Удивляться этому коллективному разуму, который движет ими, удивляться их встречам, языку, их бесконечной деятельности в каком–то самозабвении или неведении. И когда один из них находит и хватает добычу, с какой же гордостью он несет ее!

Тогда я читаю патриарху заметку одного французского физика, лауреата Нобелевской премии, сделанную в «анкете о Боге», опубликованной в еженедельнике, который попался мне в Стамбуле перед нашей поездкой на острова: «Идея, что мир, материальная вселенная, возникли сами по себе, представляется мне абсурдной… Для физика один–единственный атом так сложен, так богат разумом, что материалистическая концепция вселенной теряет всякий смысл. Наука весьма скромна. Нельзя и пытаться все объяснить с ее помощью».

Он

Вопрос атеистов, в сущности, следует обратить к ним самим. Как может существовать Бог? — говорят они. Однако следует скорее спросить: как может существовать мир? Возможно ли существование мира. Возможно ли его постижение?

* * *

Вечером он заговорил со мною о смерти. Я слушал его до конца, не прерывая. Я не искал новых импульсов для продолжения нашей беседы. Нужно было толь! ко слушать. Он