Беседы с собой

— Да, — говорю.

— А вот у нас женщина, тоже одна. В аптеке работает.

— Вдова, — говорит о себе в третьем лице аптекарша, — баба-огонь.

— Нет, говорю я, — с меня довольно. Я этот номер уже дважды проделал, теперь сыт по горло.

— Баба-огонь, — гнет свое свое аптекарша. Она хоть и не простая, но словарный запас могла бы и пополнить.

— У ней свой дом, — “козыряет” продавщица.

— И корова, — нажимает сбоку аптекарша.

— И корова, — переводит мне продавщица, ибо общаемся мы через нее. Глядеть аптекарше в глаза я, честно говоря, боюсь, мне кажется, у нее взгляд удава перед жертвой.

Нет, надо что-то делать, иначе они меня сейчас под белы рученьки поволокут под венец в ближайший сельсовет.

— У меня повышенные требования к женщинам, — говорю я серьезно.

— Какие? — в один голос спрашивают обе.

— Мне нужно, чтобы она пила, курила и шлялась по мужикам, — отвечаю я.

— Зачем вам это? — разевает рот продавщица, но в глазах у нее уже видны искорки смеха.

— В женщине должна быть изюминка, — говорю я мрачно и со злобой, — женщина не должна быть пресной. Иначе жить будет скучно и неинтересно.

Первая претендентка сразу отпала, она не проходила ни по одному требованию.

— Таких баб навалом, — смеется продавщица, — у нас в деревне с десяток наберем.

— Не скажите, — уточняю я, — бывает, что курит и шляется или, допустим, пьет и шляется, а то и вовсе не шляется, а пьет и курит. А мне надо, чтобы букет был.

— Водку брать будете? — спрашивает продавщица.

— Денег нету, я на пенсию живу.

— А почему не работаете?

— Не хочу.

Думаю, что на этот летний сезон претенденток больше не будет.

Ну и тетя Шура! Ну и крепостница!

XIII

Сколько дочерей было у Тевье-молочника? Много, а у меня всего одна единственная, Соня, но я считаю, что у меня трое детей: кроме дочери, еще зять Юра и внук Женя по прозвищу “Женя-Чмокин”, я его так прозвал за то, что он очень забавно чмокал соской. Cмешно.

Рука не поднималась писать эту главу, а никуда не денешься, придется все пережить сначала.

Таможня. Шереметьево.

Дети уезжают в Израиль…

И через десять дней начнется война в Персидском заливе. Я и сейчас не понимаю, как я мог их отпустить…

Дома, у первой жены, которая сейчас здесь в аэропорту вместе со мной, мы сто раз перевзвешивали вещи — ничего не получалось: десять килограммов лишних. Положено 20 кг на человека, а у нас больше. Махнули рукой, черт с ним, что будет, то и будет, выкинуть нельзя ни одной вещи, все самое необходимое для начала новой жизни.

Время — полночь, а внук не спит у меня на руках, он возбужден и тоже нервничает, я его отвлекаю, как могу, пока Соня с матерью, обнявшись, плачут в уголочке, пока Юра в очереди катит тележку с нехитрым скарбом к барьеру, где идет досмотр.

Народ кругом, как и в обычной жизни, самый разный: от респектабельных господ, которые едут к долларам, до нищеты, собравшей все пожитки в застиранную скатерть.

Вот вижу в очереди внуков, везущих деда-инвалида в коляске, у него вся грудь на левой стороне костюма в орденских планках. Этому дедушке уже никто не скажет: “Ты, жид пархатый, отсиживался в Ташкенте, пока мы кровь проливали”. В Израиле так не принято говорить, там стариков и ветеранов уважают.

Пришла моя пора прощаться с дочерью, какие слова ей сказать? Как поддержать, не знаю. Сажусь с ней рядом, глажу по головке, улыбаюсь.

— Папа, — говорит она и прижимается мокрой щекой к моей ладони, — папа, мне страшно.

Мне самому страшно, а девчонке двадцать четыре года, сыну всего полтора, и никого у них там нет. И главное: война на носу…

— Все будет хорошо, зайчонок, — улыбаюсь я, — ты же знаешь, какая у меня счастливая рука. Я что ни посажу, все вырастет. Вот и ты у меня какая большая стала, совсем взрослая женщина, на тебе семья держится, береги мужиков. И не забывай, что у тебя есть отец и мать, всегда можно опереться, ты не одна не белом свете.

Все, Юра у барьера, начинается таможенный досмотр. Досматривать там, собственно, нечего. Соня, как натянутая струна, спокойно и с достоинством отвечает на вопросы. Деньги? Пожалуйста, вот они четыреста пятьдесят долларов на семью, больше родина не разрешила. Нет, советских денег нет. Можно идти?

Соня отрывает сына от плачущей Нины, целуемся, и они уходят за барьер. Теперь весы. Душа изболелась за эти лишние десять килограмм. Пропустят или нет?

Пока взвешивают вещи, Женя-Чмокин, которому давно пора спать, толкает перед собой пустую тележку, путается у всех под ногами. Живая символика, думаю я, новая жизнь, новая страна, все нужно начинать с нуля.

Подходит к барьеру Юра, показывает три пальца, и я протягиваю ему триста рублей. Таможенники все видят, но не препятствуют, у них там на весах, наверное, мешок с деньгами.

Остался паспортный контроль, и они уйдут в “отстойник”, там можно внука уложить на диванчик, а пока он дремлет у Сони на плече, а на другом плече у нее тяжеленная сумка: еда в самолет, Женькины вещи, все, что не подлежит взвешиванию.

Я стою на цыпочках, вытянув шею, и пытаюсь ее последний раз разглядеть, но далеко, ее почти не видно.