Беседы со Сталиным

Итак, я отправился в Москву – если правильно помню, 8 января, но в любом случае близко к этой дате – с неопределенными чувствами: я был польщен тем, что Сталин пригласил именно меня, но во мне также сидели смутные, непередаваемые подозрения, что это не было сделано случайно или с чистыми намерениями в отношении Тито и югославского Центрального комитета.

В Белграде я не получил никаких особых указаний и инструкций, но в инструкциях и не было необходимости, поскольку я был членом внутреннего круга руководителей, хорошо информированным об албано-югославских отношениях. Уже была сформулирована позиция, заключавшаяся в том, что советские представители не должны чинить препятствий уже объявленной политике югославско-албанского объединения посредством бестактных действий или проведения другой линии.

Представители югославской армии воспользовались удобной возможностью отправить со мной свою собственную делегацию, которая должна была представить просьбы о военном снаряжении и развитии нашей военной промышленности. Эта делегация включала в себя тогдашнего начальника Генерального штаба Коча Поповича и руководителя югославской военной промышленности Миялко Тодоровича. Тогдашний директор политической администрации в армии Светозар Вукманович-Темпо также сопровождал нас с целью ознакомления с опытом Красной армии в данной области.

Мы отправились в Москву поездом в хорошем настроении и с еще более чистой совестью. А также с укрепившимся мнением о том, что Югославии следует решать свои проблемы своим собственным путем и в большей степени полагаясь на собственные ресурсы.

3

Эта точка зрения была высказана еще до того, как это следовало бы сделать, – на обеде в югославском посольстве в Бухаресте, на котором присутствовали министр иностранных дел Румынии Анна Паукер и несколько румынских официальных лиц.

Все югославы, за исключением посла Голубовича, который впоследствии эмигрировал как сторонник Москвы, более или менее открыто отмечали, что Советский Союз не может быть абсолютной моделью в «построении социализма», потому что ситуация изменилась, а условия и обстоятельства в разных странах Восточной Европы сильно отличались. Я заметил, что Анна Паукер сохраняла осторожное молчание или же с чем-то неохотно соглашалась, стараясь избегать обсуждения таких чувствительных вопросов. Один из румын – кажется, это был Боднараш – возражал против наших взглядов, другой – к сожалению, я забыл его имя – от души с нами соглашался. Я считал разговор такого рода неподходящим, потому что был убежден, что каждое слово дойдет до ушей русских, и те не в состоянии будут понять их как нечто другое, чем «антисоветчина» – синоним всех зол на земле. В то же время, однако, я не мог отказаться от своей позиции. Таким образом, я пытался смягчить эти взгляды, подчеркивая заслуги СССР и теоретическое значение советского опыта. Но все это едва ли имело смысл, потому что я сам подчеркивал, что каждый должен прокладывать свою собственную дорогу в соответствии со своими конкретными обстоятельствами. Не удавалось развеять и неловкость. У меня было предчувствие; я знал, что у советских руководителей нет понятия нюансов или компромиссов, особенно в их собственных коммунистических рядах.

Хотя в Румынии мы были лишь проездом, мы повсюду видели причины для критики. Во-первых, в том, что касается отношений между Советским Союзом и другими восточноевропейскими странами: эти страны по-прежнему удерживались фактической оккупацией, а их богатства различными путями из них выжимались, чаще всего через акционерные компании, в которые русские едва ли что-либо вкладывали, за исключением германского капитала, который они просто провозгласили трофеем войны. Торговля с этими странами велась не так, как она ведется во всем мире, а на основе особых договоренностей, в соответствии с которыми Советское правительство покупало товары по заниженным, а продавало – по завышенным мировым ценам. Только Югославия была исключением. Обо всем этом мы знали. А вид нищеты и осознание бессилия и раболепия румынских властей лишь усиливали наше негодование.

Мы были особенно ошеломлены высокомерной позицией советских представителей. Я помню, как мы пришли в ужас от слов советского командующего в Яссах: «О, эти грязные румынские Яссы! И эти румынские мамалыжники!» Он также повторял остроту Эренбурга и Вышинского, касающуюся коррупции и воровства в Румынии: «Это не нация, это профессия!»

Особенно в ту мягкую зиму Яссы действительно были разваливавшимся провинциальным балканским городком, красоты которого – холмы, сады и террасы – могли быть замечены только опытным глазом. Но мы знали, что советские города едва ли выглядят лучше, если на самом деле не хуже. Именно позиция «высшей расы», зазнайство великой державы сердили нас больше всего. Любезное и глубоко уважительное отношение русских к нам не только еще больше подчеркивало унижение румын, но и наполняло нас гордостью за нашу собственную независимость и свободомыслие.